Дмитровский Форум V2

[Crank]

Предлагаю вам с интересом окунуться в биографию полную приключений, самой что ни наесть эзотерической Личности!

Федор Толстой Американец


Предисловие

Граф Федор Иванович Толстой, прозванный Американцем, был человек необыкновенный, преступный и привлекательный; так о нем выразился его двоюродный племянник Лев Толстой. Он прожил бурную жизнь, нередко преступая основы общечеловеческой нравственности и игнорируя уголовный кодекс. Вместе с тем он был человек храбрый, энергичный, неглупый, остроумный, образованный для своего времени и преданный друг своих друзей.

Его жизнь интересна, во-первых, как жизнь необыкновенного человека, полная занимательных происшествий, во-вторых, потому, что она отражает в себе быт эпохи, в которой он жил, в-третьих, потому, что он был в приятельских отношениях с некоторыми выдающимися людьми своего времени, и, в-четвертых, потому, что его резко выраженная индивидуальность послужила материалом для нескольких произведений лучших русских писателей.


ГЛАВА I

Происхождение. Детство. Морской корпус. Преображенский полк. Дуэль с Дризеном.

Граф Федор Иванович Толстой по отцу происходит из обедневшего рода графов Толстых. Родоначальник этого рода, известный Петр Андреевич Толстой, достиг высоких должностей при Петре I, получил титул графа и нажил себе большое состояние, но после смерти Петра за участие в суде над Алексеем Петровичем и интриги против Меншикова был лишен титула, всех чинов и состояния и сослан в Соловки, где и умер 84-х лет. В 1760 году Елизавета Петровна вернула потомков Петра Андреевича из ссылки, и им были возвращены титул и часть их имений, но у Андрея Ивановича Толстого, деда Американца, было 4 брата и 5 сестер, а у его отца Ивана Андреевича было 5 братьев и 5 сестер, достигших зрелых лет, и остатки состояния Толстых распылились между многочисленными потомками Петра Андреевича. Каждому из них досталось немного, и имущественное положение лишь некоторых из них поправилось женитьбою на богатых невестах.

Отец Федора Ивановича Иван Андреевич родился в 1747 году (то есть еще до восстановления графов Толстых в их правах), служил на военной службе, в 1794 году был кологривским предводителем дворянства, дослужился до генерал-майора и умер в старости после 1811 года.

Мать Федора Ивановича Анна Федоровна (1761? -1834), дочь сержанта Семеновского полка Федора Ивановича Майкова, происходила из почтенного, но сравнительно незнатного и небогатого рода Майковых. К этому роду принадлежал святой Нил Сорский, "по реклу Майков" (1433-1508). В одном из своих писаний Нил Сорский говорит "О себе же не смею творити что, понеже невежа и поселянин семь". Может быть, он действительно происходил из поселян, но может быть, эти слова имеют лишь риторический смысл. Современником Нила Сорского был дьяк вел. кн. Василия Васильевича Андрей Майко. В 1591 году губным старостой в Рязани был Иван Майков. От него Майковы и ведут свой род. Поэт Аполлон Майков и академик Леонид Майков - его же потомки.

Майковы владели имениями в Ярославской и Костромской губерниях. В тех же губерниях находились имения Толстых. Отсюда понятно знакомство между этими двумя семьями, последствием которого была женитьба И.А. Толстого на А.Ф. Майковой.

Можно предположить, что Иван Андреевич Толстой был верноподданным своих государей и убежденный дворянин, не вольтерианец и не франкмасон, иначе его и не выбрали бы в предводители. Анна Федоровна была вероятно благочестива - ведь к роду Майковых принадлежал святой Нил Сорский. Они были сравнительно небогатыми, уважаемыми помещиками средней руки, занимавшими видное положение разве только в глуши - в Кологривском уезде. Il n'y a de vrai bonheur, que dans les voies communes *, сказал какой-то писатель, и родители Федора Ивановича были, вероятно, счастливы в житейском смысле.

* Истинное счастье бывает лишь на обычных путях (фр.).

У них было три сына: Федор, Петр, Януарий и четыре дочери: Мария, Вера, Анна и Екатерина. Надо было устроить будущность этой многочисленной семьи, что и было сделано так, как это полагалось в дворянских семьях. Сыновья были отданы в кадетские корпуса, а дочери, кроме Анны, умершей в молодости, были выданы замуж .


Федор Иванович родился 6 февраля 1782 года, где именно - сведений нет; вероятно, он родился и провел свое детство в имении своих родителей, в Кологривском уезде. В деревне, в глуши Костромской губернии он запасся хорошим здоровьем и там же, в атмосфере крепостного права, его буйный нрав развертывался вовсю, сдерживаемый разве только его отцом, человеком военным, следовательно, знакомым с дисциплиной. Если верить Вигелю, Федор Иванович уже с юных лет проявлял жестокость. Про него рассказывали, пишет Вигель, будто в отрочестве он любил ловить крыс и лягушек, перочинным ножом разрезывал им брюхо и по целым часам тешился их смертельной мукой.

Образование он получил в Морском корпусе. Надо предполагать, что там он выказал свои хорошие способности, поведение же его едва ли было образцовым. Из Морского корпуса он почему-то поступил не в моряки, а в гвардию - в Преображенский полк.

Федор Иванович был среднего роста, плотен, силен, красив и хорошо сложен, лицо его было кругло, полно и смугло, вьющиеся волосы были черны и густы, черные глаза его блестели, а когда он сердился, говорит Булгарин, страшно было заглянуть ему в глаза.

Остроумный, страстный и живой, он был привлекателен не только для женщин, но и для тех своих товарищей, с которыми дружил или отношениями с которыми дорожил. Наоборот, люди ему не симпатичные или не нужные не любили его и боялись. Самолюбивый, дерзкий и смелый, он не только не прощал обиды, но сам вел себя вызывающе. Последствием этого являлись дуэли, бывшие в то время в моде. А он не только не избегал дуэлей, но даже любил их. Ф. Булгарин пишет про него:

"Он был опасный соперник, потому что стрелял превосходно из пистолета, фехтовал не хуже Севербека (общего учителя фехтования того времени) и рубился мастерски на саблях. При этом он был точно храбр и, не взирая на пылкость характера, хладнокровен и в сражении и в поединке".

В ту эпоху в известной среде поощрялась удаль, в чем бы она ни выражалась; удальцом считался не только человек храбрый на войне, но и смелый человек, пренебрегающий опасностью, общепринятыми формами жизни и даже уголовщиной. Рискованные и нередко предосудительные поступки делались ради шутки, для выигрыша пари, для некоторой славы геростратовского пошиба или просто для собственного удовольствия. Такого рода удаль вполне соответствовала характеру Федора Ивановича.

К этому его побуждал его буйный нрав, а также некоторого рода тщеславие, желание выдвинуться, заставить о себе говорить. Толстой был

"человек эксцентрический, - говорит про него Ф. Булгарин, - т.е. имел особый характер, выходивший из обыкновенных светских форм, и во всем любил одни крайности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде молодечество, а гр. Толстой довел его до отчаянности. Он поднимался на воздушном шаре вместе с Гарнером и волонтером пустился в путешествие вокруг света вместе с Крузенштерном" *.

* Здесь и далее выделения сделаны автором - С.Л. Толстым - Ред.

Его проказы, дуэли, крупная, нередко недобросовестная игра в карты, его шутки сомнительного достоинства, нарушение дисциплины и т.п. начались уже в Преображенском полку. В истории Преображенского полка значится, что 9 сентября 1798 г. он был произведен из полковых "портупей-прапорщиков" в офицеры. Но через полгода, 5 марта 1799 года он был выписан в гарнизонный Вязьмитинский полк, очевидно, за какую-нибудь проделку. Через несколько дней (19 марта) он был возвращен в полк. Затем у него была дуэль с полковником Дризеном. Д.В. Грудев * передает рассказ о том, как Федор Иванович "наплевал на полковника Дризена", последствием чего была дуэль. Неизвестно, чем кончилась эта дуэль, был ли ранен или убит полковник Дризен и был ли наказан и как наказан Толстой. В нескольких мемуарах говорится, что тогда он был разжалован в солдаты. Однако это неверно: после этого он был в плавании на "Надежде" в качестве кавалера посольства Резанова в чине поручика гвардии и в мундире

* Из рассказов Д.В. Грудева // Русский архив, 1898. № 2.

Преображенского полка. М.Ф. Каменская, его двоюродная племянница, пишет, что он воспитывался в Морском корпусе вместе с ее отцом Федором Петровичем Толстым (известным впоследствии художником), и когда Федор Петрович, не выносивший морской качки, отказался идти в кругосветное плавание, то на его место был назначен его двоюродный брат Федор Иванович. Вероятно, для того, чтобы Федора Ивановича избавить от наказания, а Федора Петровича избавить oт плавания, Толстые выхлопотали замену одного Федора Толстого другим Федором Толстым.

ГЛАВА II

Путешествие вокруг света.

Так или иначе, в августе 1803 года Федор Иванович отправился в кругосветное плавание. Экспедиция Крузенштерна была первым кругосветным плаванием русских кораблей. Были снаряжены два парусных корабля "Надежда" и "Нова" под общей командой капитан-лейтенанта Ивана Крузенштерна.

На "Надежде" находились: командир Иван Крузенштерн, 52 человека команды, естествоиспытатели Тилезиус и Лансдорф, астроном Горнер, живописец Степан Курляндцев, доктор Бринкен, приказчик американской компании Ф. Шемелин, посланник для заключения торгового договора с Японией камергер Николай Петрович Резанов и при нем "молодые благовоспитанные особы в качестве кавалеров посольства": майор свиты Ермолай Фридериций, гвардии поручик граф Ф.И. Толстой, надворный советник Ф. Нос, а также сержант артиллерии Алексей Раевский и кадеты Сухопутного кадетского корпуса Отто и Мориц Коцебу.

Из этого списка видно, что по иронии судьбы Ф.И. Толстой фигурировал в экспедиции в качестве "молодой благовоспитанной особы".

На "Неве" находились: командир капитан-лейтенант Юрий Лисянский, команда в 45 человек, доктор, иеромонах Гедеон и приказчик американской компании Коробицын. Кроме того, на корабли были взяты несколько японцев из Иркутска, потерпевших крушение у русских берегов, с тем, чтобы их высадить в Японии.

"Надежда" и "Нева" отплыли из Кронштадта 7 августа 1803 года по новому стилю. Они останавливались в Копенгагене, в Фальмуте и в Санта-Круце у одного из Канарских островов. Крузенштерн отметил нищету, разврат и вороватость населения Санта-Круца, произвол губернатора и средневековые приемы еще действовавшей там инквизиции.

14 ноября в первый раз русский флаг вступил в Южное полушарие. При прохождении через экватор матрос Павел Курганов изображал Нептуна с трезубцем, но настоящего празднования не было: Крузенштерн боялся, что команда выйдет из повиновения.

Следующая стоянка была между островом Св. Екатерины и берегом Бразилии, в виду города Ностера-Сенеро-дель-Дестеро. Здесь семь недель простояли на якоре; делали новую грот-мачту для "Новы" и готовились к трудному переходу вокруг Южной Америки; здесь, по каким-то политическим соображениям, Крузенштерн никого не пускал на берег.

2 февраля 1804 года отплыли. Проходя мимо Патагонии, встретили более 20 китов, и так близко, что Крузенштерн опасался, как бы киты не попали под корабль и: не опрокинули его. 3 марта благополучно обогнули мыс Горн.

24 марта "Надежда" потеряла из вида "Неву", а 7 мая кинула якорь у Нука-Гивы, самого большого острова Вашингтоновского архипелага, в настоящее время более известного под названием Маркизских островов.

Несколько сот голых островитян вплавь окружили "Надежду", предлагая кокосы, плоды хлебного дерева, бананы и т.п. Вслед за ними подплыл англичанин, на котором так же, как и на туземцах, кроме пояса, никакой одежды не было. Он был женат на туземке и уже 7 лет жил на острове. Через него, как толмача, началась оживленная меновая торговля; туземцы были особенно падки на изделия из металлов.

Затем на корабль прибыл сам король Нука-Гивы Танега Кеттонове, человек лет 45-ти, темнокожий, сильный и благообразный. На нем также ничего, кроме пояса, не было, но он был татуирован с головы до ног. Федор Иванович забавлялся тем, что заставлял короля исполнять должность собаки: поплюет на щепку, закинет в море и крикнет: пиль, апорт! Король плавал за щепкой, схватывал ее зубами и преподносил Толстому *.

* Каменская, рассказывая этот анекдот, относит его к королю Сандвичевых (Гавайских) островов, но этого не может быть, потому, что "Надежда" стояла у Гавайских островов очень недолгое время, и Крузенштерн ни о каком короле этих островов не упоминает.

В один из следующих дней более ста женщин стали плавать вокруг корабля и, пишет Крузенштерн, "употребляли все искусства, как настоящие в том мастерицы, к обнаружению намерения их посещения". Крузенштерн пустил их на два дня на корабль. Очевидно, Федор Иванович не преминул воспользоваться их визитом. Как потом оказалось, эти женщины были посланы их отцами и мужьями для того, чтобы приобрести куски железа, материи и т.д.

Крузенштерн на катере отправился на остров и отдал визит королю. Его встретил дядя короля, старик лет 75-ти, но сильный и здоровый. Он его повел на участок земли, отведенный королю, куда толпа любопытных туземцев, следовавших за европейцами, не посмела войти; этот участок был заповедный - табу. Король был гостеприимен, а дочь его красива даже с европейской точки зрения.

На острове оказалась некоторого рода культура: огороды, шелковичные деревья, банановые пальмы, таро, леса кокосовых и хлебных дерев. Тем не менее нукагивцы были людоедами. Они постоянно воевали с соседними островитянами и съедали убитых и пленных. Естествоиспытатель Тилезиус записал слова и музыку одной песни нукагивцев, воспевающую печаль родственников съеденного мужчины. Эта песня пелась на хроматическом glissando вверх и вниз в пределах малой терции. В сущности это был мрачный вой, а не песня.

В продолжение всей стоянки "Надежды" у острова один нукагивец находил для себя много работы на корабле. Почти каждый из корабельных служителей приглашал его сделать какой-либо узор на своем теле. Тогда же, вероятно, был татуирован и Федор Иванович.

На Нука-Гиве, кроме англичанина, жил также уже несколько лет один француз; он враждовал с англичанином и, по словам Крузенштерна, совсем одичал. Он даже охотился на врагов той общины туземцев, среди которых жил, но уверял Крузенштерна, что сам не ел человеческого мяса. Этот "дикой француз", как его называет Крузенштерн, захотел вернуться на родину и был взят на борт "Надежды" с тем, чтобы его высадить в Камчатке.

У Нука-Гивы "Нева" присоединилась к "Надежде", и оба корабля направились к Сандвичевым (Гавайским) островам. "Надежда" два дня держалась около острова Овага и легла на дрейф около одного большого селения. Гавайцы подплывали к кораблю и здесь, так же, как и в Нука-Гиве, происходила меновая торговля. Здесь корабли расстались, и надолго *. "Нева" отплыла к Каракоа и к русским американским колониям, а "Надежда" пошла прямо в Камчатку и через 35 дней, 14 июня 1804 года, вошла в Камчатский порт св. Петра и Павла. Со дня отплытия из Кронштадта прошло более 11 месяцев.

* "Нева" присоединилась к "Надежде" в Макао 21 ноября 1805 г., т.е. через полтора года.

Крузенштерн в описании своего плавания пишет, что во время пребывания экспедиции в Камчатке в свите посланника Резанова произошла перемена: "Поручик гвардии граф Толстой, доктор посольства Бринкен и живописец Курляндцев оставили корабли и отправились в Петербург сухим путем". Приняты вновь кавалерами посольства капитан Федоров и поручик Кошелев.

Такова официальная версия. Однако известно, что Федор Иванович покинул "Надежду" не добровольно, а был удален с нее командиром за свое невозможное поведение, и по некоторым данным можно заключить, что он был высажен не в Камчатке, а на каком-то острове.

Из списка лиц, отправившихся в плавание, видно, что между ними было несколько человек, которым на кораблях нечего было делать; в числе этих праздных людей был Толстой. Между тем его буйный нрав требовал деятельности, и его деятельность проявилась - в зловредных шалостях. Про его поведение на корабле и его высадку существует несколько рассказов. Эти рассказы довольно противоречивы, и из них нельзя с достоверностью заключить, кем и куда он был высажен на берег.

Вот что рассказывает его двоюродная племянница М.Ф. Каменская, лично его знавшая.

"На корабле Федор Иванович придумывал непозволительные шалости. Сначала Крузенштерн смотрел на них сквозь пальцы, но потом пришлось сажать его под арест. Но за каждое наказание он платил начальству новыми выходками, он перессорил всех офицеров и матросов, да как перессорил! Хоть сейчас же на ножи! Всякую минуту могло произойти несчастье, а Федор Иванович потирал себе руки. Старичок корабельный священник был слаб на вино. Федор Иванович напоил его до сложения риз и, когда священник как мертвый лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казенной печатью, украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел приподняться, Федор Иванович крикнул: «Лежи, не смей! Видишь, казенная печать!» Пришлось бороду подстричь под самый подбородок".

"На корабле был ловкий, умный и переимчивый орангутанг. Раз, когда Крузенштерн отплыл на катере куда-то на берег, Толстой затащил орангутанга в его каюту, открыл тетради с его записками, положил их на стол, сверху положил лист чистой бумаги и на глазах обезьяны стал марать и поливать чернилами белый лист... Обезьяна внимательно смотрела. Тогда Федор Иванович снял с записок замазанный лист, положил его себе в карман и вышел из каюты. Орангутанг, оставшись один, так усердно стал подражать Федору Ивановичу, что уничтожил все записи Крузенштерна. За это Крузенштерн высадил Толстого на какой-то малоизвестный остров и сейчас же отплыл. Судя по рассказам Федора Ивановича, он и на острове продолжал бедокурить, живя с дикарями, пока какой-то благодетельный корабль не подобрал его - татуированного с головы до ног".

"Он рассказывал, что во время его пребывания в Америке, когда он был на шаг от пропасти, ему явилось лучезарное видение святого, осадило его назад, и он был спасен. Заглянув в им самим устроенный календарь, он увидел, что это произошло 12 декабря. Значит, святой, который его спас, был св. Спиридоний, патрон всех графов Толстых. С тех пор он заказал себе образ св. Спиридония, который постоянно носил на груди".

Д.В.Грудев передает такой рассказ:

"На корабле наклонности Толстого скоро обнаружились, и он такую развел игру и питье, что Крузенштерн решил от него отделаться. Сделана была остановка на Алеутских островах, все сошли и разбрелись по берегу. Сигнал к отъезду был подан как-то неожиданно; все собрались и отплыли, как бы не найдя Толстого. При нем была обезьяна; с нею он пошел гулять, а потом рассказывал для смеха, что первые дни своего одиночества он питался своей обезьяной" *.

* Из рассказов Д.В. Грудева // Русский архив, 1898. № 2.

Новосильцева в своих не всегда достоверных рассказах, слышанных ею от приятеля Толстого Нащокина, говорит:

"Крузенштерн высадил Толстого на остров, оставил ему на всякий случай немного провианта. Когда корабль тронулся, Толстой снял шляпу и поклонился командиру, стоявшему на палубе. Остров оказался населенным дикарями. Среди них Федор Иванович прожил довольно долго. Когда, бродя по морскому берегу, он увидел на свое счастье корабль, шедший вблизи, он зажег костер. Экипаж увидел сигнал, причалил и принял его".

Далее Новосильцева пишет, что в день своего возвращения в Россию Толстой, узнав, что Крузенштерн в этот день дает бал, явился к нему и благодарил его за то, что весело провел время на острове.

Дочь Федора Ивановича, П.Ф. Перфильева, в своих возражениях на воспоминания Новосильцевой отрицает, что ее отец прямо с дороги попал на бал к Крузенштерну, - он и не мог этого сделать, потому что вернулся в Петербург раньше Крузенштерна, - но она не возражает против рассказа Новосильцевой о высадке его на остров. Следовательно, можно предполагать, что это верно.

Вигель слышал, что Федор Иванович был высажен в Камчатке, но он мог знать одну только официальную версию.

Булгарин пишет:

"Вмешавшись в спор Крузенштерна с капитаном Лисянским, Толстой довел доброго и скромного Крузенштерна до того, что тот был вынужден оставить Толстого в наших Американских колониях, и не взял его с собою на обратном пути в Россию. Толстой пробыл некоторое время в Америке, объездил от скуки Алеутские острова, посетил дикие племена Колошей, с которыми ходил на охоту, и возвратился через Петропавловский порт сухим путем в Россию. С этих пор его прозвали Американцем. Дома он одевался по-алеутски, и стены его были увешаны оружием и орудиями дикарей, обитающих по соседству с нашими Американскими колониями... Толстой рассказывал, что Колоши предлагали ему быть их царем".

Из сопоставления вышеприведенных рассказов с описаниями плаваний Крузенштерна и Лисянского можно сделать следующие выводы: во-первых, Федор Иванович покинул "Надежду" не добровольно, а был удален с нее, во-вторых, он побывал в русских американских колониях и, в-третьих, он, вероятно, был высажен не в Камчатке, а на один из островов, принадлежавших к русским владениям. Если, однако, он был высажен на остров, а не в Камчатке, то он не мог быть высажен Крузенштерном. Это следует из того, что Крузенштерн, проплыв безостановочно от Гавайских островов в Камчатку и пробыв в Камчатке до 6-го сентября, оттуда пошел не в американские колонии, а в Японию; в американских же колониях он был гораздо позднее. Из этого, казалось бы, следует, что Толстой был высажен в Камчатке; но почему же тогда почти во всех воспоминаниях о Толстом говорится, что он был высажен на остров? Чтобы примирить эти противоречия, я сделаю такое предположение: после проказ Толстого (может быть, после порчи бумаг Крузенштерна с помощью обезьяны) не мог ли Крузенштерн, решив отделаться от него, пересадить его с "Надежды" на "Неву" и поручить Лисянскому высадить его в русских американских колониях? Ведь "Нева", расставшись с "Надеждой" у Гавайских островов, прямо направилась в русскую Америку.

Булгарин, говоря, что Толстой вмешался в спор между Крузенштерном и Лисянским и довел Крузенштерна до необходимости его высадить, этим самым намекает, что Толстой держал сторону Лисянского. Если это так, то Лисянский мог легко согласиться взять его к себе на "Неву". Возможно, что на "Неве" Толстой продолжал бедокурить; может быть, именно тогда он припечатал бороду священника к палубе; ведь отец Гедеон плыл на "Неве", а не на "Надежде". Тогда Лисянский, в свою очередь выведенный из терпения или просто исполняя приказание Крузенштерна, высадил Толстого на один из островов русской Америки - на Кадьяк или на Ситху или на какой-нибудь остров соседний с Кадьяком или Ситхой.

Хотя в описании своего путешествия Лисянский не упоминает о Федоре Толстом, мне кажется, что высказанные мною предположения примиряют противоречие между отчетом Крузенштерна и рассказами разных лиц о высадке Толстого на остров. Возможны и другие предположения, например, что Крузенштерн удалил Толстого с "Надежды" в Камчатке, а оттуда Толстой на одном из кораблей русско-американской компании, или на другом каком-нибудь судне, отправился на Алеутские острова и на Ситху. Но никаких фактических данных для такого предположения нет.

Николай Михайлович Мендельсон, библиотекарь Публичной библиотеки имени Ленина в Москве, сообщил мне, что законоучитель Иркутской гимназии, где он учился, священник Виноградов рассказывал ему о своей поездке на Ситху, где сохранилась память о посещении Ситхи Американцем Толстым.

Ситха - остров, находящийся недалеко от Канадского берега Северной Америки, восточнее Алеутских островов. Лисянский пишет, что он, проходя мимо Ситхи, пока не стал на якорь, не видел ни жилья, ни человека; леса покрывали все берега, и что "сколько ему ни случалось видеть необитаемых мест, но оные пустотой и дикостью сравниться с сими не могут". Ситха была обитаема диким племенем, названным русскими Колошами. Название это произошло от слова "колюжка". Женщины этого племени для своего украшения носили на нижней губе кость, деревяшку или раковину, которую русские назвали колюжкой. Отсюда название туземцев: "Колюжки" или "Колоши"; сами же они себя называли "Тлинкит".

Как долго Толстой пробыл на острове, неизвестно. Из рассказа Каменской можно заключить, что еще 12 декабря, когда ему явилось видение, он был где-то на американских или Алеутских островах. После этого какое-то судно, вероятно принадлежавшее русско-американской компании, подобрало его и, с заходом на Алеутские острова, доставило в Камчатку, в Петропавловский порт. Отсюда, уже в начале 1805 года, он через всю Сибирь отправился в Россию. Это путешествие он совершил частью водою, частью на лошадях (может быть и на собаках), а частью - за неимением денег - пешком. В июне он уже был в стране вотяков, где его встретил Вигель.

В рассказах о путешествии Федора Толстого есть одна еще неясность., Это вопрос о его обезьяне. Чего только не рассказывали про эту легендарную обезьяну! Что она была слишком близка ему, что Крузенштерн приказал бросить ее в море за то, что она испортила ему его бумаги, но что Толстой съел ее, а если не съел, то взял с собой на остров, что когда он покидал остров на катере того корабля, который его брал с острова, обезьяна из преданности поплыла за катером и он упросил матросов взять вместе с ним "его жену" и т.д. Сколько в этих вымыслах правды, едва ли может быть выяснено. Достоверно только то, что у Толстого, во время его плавания, была большая обезьяна и что, по-видимому, она была с ним и на острове. Что он ее съел - неверно; Вяземский говорит, что он всегда это отрицал.

Когда мне было лет девять, моя мать повезла меня к дочери Федора Ивановича, Прасковье Федоровне Перфильевой, важной московской барыне. Сидя в ее гостиной, я вдруг почувствовал, что кто-то сзади дергает меня за волосы. Это была небольшая обезьяна. Оказалось, что Прасковья Федоровна, в память обезьяны своего отца, постоянно держала при себе обезьянку.

ГЛАВА III

Возвращение. Шведская война. Дуэли с Бруновым и Нарышкиным.
Крепость. Разжалование. Бородино. Восстановление в правах.

Как бы то ни было, из Камчатки Федор Иванович вернулся в Европейскую Россию сухим путем. Вяземский передает следующий его рассказ об одной встрече в Сибири:

"Толстой, высаженный на берег Крузенштерном, возвращался домой пешеходным туристом. Где-то в отдаленной Сибири напал он на одного старика, вероятно, сосланного. Этот старик утешал свое горе родными сивухой и балалайкой. Толстой говорит, что он пел хорошо, но еще лучше играл на своем доморощенном инструменте. Голос его, хотя и пьяный и несколько дребезжащий от старости, был отменно выразителен. Толстой, между прочим, помнил куплет из одной его песни.

Не тужи, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу.

На этом «авось проглочу» голос старика разрывался рыданиями, сам он обливался слезами и говорил, утирая слезы: «Понимаете, ваше сиятельство, всю силу этого «авось проглочу» . Толстой добавлял, что редко на сцене и в концертах бывал он более растроган, чем при этой нелепой песне сибирского рапсода" *.

* В моем детстве я слышал от моего отца этот куплет, который он от кого-то слышал в своем детстве; не знаю, известно ли ему было его происхождение.

В записках Вигеля есть заметка о встрече его с Толстым среди глухих лесов вотяцкого края, в июне 1805 года, в то время, когда Федор Иванович возвращался через Сибирь в Петербург.

"На одной из станций, - рассказывает Вигель, - мы с удивлением увидели вошедшего к нам офицера в Преображенском мундире. Это был граф Ф.И. Толстой, доселе столь известный под именем Американца. Он делал путешествие вокруг света с Крузенштерном и Резановым, со всеми перессорился, всех перессорил и как опасный человек был высажен на берег в Камчатке и сухим путем возвращался в Петербург. Чего про него не рассказывали..."

Здесь Вигель приводит рассказ о жестокости Ф.И. в детстве и о том, как он будто бы съел свою обезьяну. Далее Вигель пишет:

"Он поразил нас своей наружностью. Природа на голове его круто завила густые черные волосы; глаза его, вероятно от жары и пыли покрасневшие, показались налитыми кровью; почти же меланхолический взгляд его и самый тихий говор его настращенным моим товарищам казался смутным. Я же не понимаю, как не почувствовал ни малейшего страха, а напротив, сильное к нему влечение. Он пробыл с нами недолго, говорил самое обыкновенное, но самую простую речь вел так умно, что мне внутренне было жаль, что он едет от нас, а не с нами. Может быть, он сие заметил, потому что со мною был ласковее, чем с другими, и на дорогу подарил мне сткляницу смородинового сиропа, уверяя, что, приближаясь к более обитаемым местам, в ней нужды не имеет".

Федор Иванович за свои бесчинства поплатился не только своим путешествием и высадкой.

"Когда он возвращался из путешествия вокруг света, - пишет Вигель, - он был остановлен у Петербургской заставы, потом провезен только через столицу и отправлен в Нейшлотскую крепость. Приказом того же дня переведен из Преображенского полка в тамошний гарнизон тем же чином (поручиком). Наказание жестокое для храбреца, который никогда не видал сражений, и в то самое время, когда от Востока до Запада во всей Европе загорелась война" *.

* Из истории Преображенского полка видно, что Толстой 10 августа 1805 г. был выписан из Преображенского полка в Нейшлотский гарнизон. Вероятно, к этому времени до Петербурга дошло донесение Крузенштерна о его поведении на корабле, вследствие чего он "попал из гвардии в гарнизон".

В глухом местечке, поручиком гарнизона Нейшлотской крепости, Федор Иванович прослужил более двух лет (от конца 1805 года до 1808 года). Все его помыслы были направлены на то, чтобы выбраться оттуда. Вигель пишет, что когда его зять, шеф Митавского полка, генерал Илья Иванович Алексеев прибыл в Сердоболь, Толстой явился к нему и молил взять его с собою на Шведскую войну.

"Толстой наружностью и сердцем полюбился Алексееву, и Алексеев представил о том в Петербург, но с выговором получил отказ. Другое дело с Долгоруковым, тому отказать не смели".

Князь Михаил Петрович Долгоруков во время шведской войны был командующим Сердобским отрядом, и по его просьбе Толстой был назначен к нему адъютантом.

Липранди в своих замечаниях на записки Вигеля так рассказывает о пребывании Толстого в штабе Долгорукова и о смерти Долгорукова:

"Князь знал его издавна и был с ним как со старым товарищем, любил слушать его рассказы, мастерски излагаемые, и не иначе называл его как Федей или Федором. Толстой заведывал походным хозяйством и за столом разливал суп, делал для личного употребления князя конверты (тогда не было еще клееных) и т.п. и сберегался для отчаянных предприятий".

Отчаянное предприятие скоро представилось. 15 октября 1808 года во время сражения под Иденсальме, чтобы не дать отступающим шведским драгунам времени разобрать мост, князь поручил Толстому с несколькими казаками броситься за шведами и завязать с ними перестрелку, что и было удачно выполнено.

В этот же день, в присутствии Толстого, Долгоруков был убит. По словам Липранди,

"при князе оставались только он - Липранди с планом позиции в руках и гр. Толстой с огромной пенковой трубкой. Князь был в сюртуке нараспашку, под которым был шпензер, т.е. мундир без фалд. В правой руке он держал на коротеньком чубуке трубку, в левой - маленькую зрительную трубу. День был прекрасный, осенний. Князь шел под гору за полками, переправившимися через мост. Вдруг мы услышали удар ядра и в то же время увидели князя, упавшего в яму, из которой выбирали глину около дороги".

Толстой и Липранди бросились за ним.

"Он лежал на спине. Трехфунтовое ядро ударило его в локоть правой руки и пронзило его стан. Он был бездыханен". Толстой и другие положили его на доску и понесли. "Толстой решительно сказал, что не будет смывать кровь, которой он запачкался, подымая тело, пока она сама не исчезнет, и взял себе шпензер князя".

Толстой и Жадовский повезли тело князя в Петербург.

"Но, - пишет Вигель, - как воспрещенье въезжать в столицы с него снято не было, то его опять остановили на заставе. Ему ведено было только присутствовать при церемонии погребения и тотчас же выехать из Петербурга, только уже к Преображенскому батальону, находившемуся в Абове, куда перевели его в память Долгорукова".

Из истории Преображенского полка видно, что он возвращен в полк 31 октября 1808 года.

Вскоре ему удалось отличиться. По приказанию князя Голицына, командира корпуса, действовавшего против шведов, ему поручено было исследовать пролив Иваркен. Он с несколькими казаками дошел до Годденского маяка и донес, что путь хотя труден, но возможен, причем добавил, что шведы в той местности не располагают большими силами. Это донесение дало возможность Барклаю-де-Толли, принявшему командование корпусом, перейти по льду Ботнического залива и с трехтысячным отрядом занять Вестерботнию *.

* Михайловский. Данилевский. Описание шведской войны 1808-1809 гг., С.362.

А затем, оказавшись в прежней обстановке, Федор Иванович принялся опять за старое. В то время у него были две дуэли, одна с капитаном генерального штаба Бруновым, другая с Александром Ивановичем Нарышкиным, сыном обер-церемониймейстера И.А.Нарышкина, молодым и красивым офицером, живым и вспыльчивым.

Сохранились три версии его дуэли с Нарышкиным, одна - Вигеля, другая - Липранди, поправляющая Вигеля, а третья Булгарина.

Версия Вигеля такова:

"У раненого Алексеева, несколько времени жившего в Або, каждый день собиралась гвардейская молодежь, между прочим старый знакомый его Толстой и молодой Нарышкин. Оба они были влюблены в какую-то шведку, финляндку или чухонку и ревновали ее друг к другу; в один из этих вечеров сидели они рядом за большим карточным столом, шепотом разбранились, на другое утро дрались, и бедный Нарышкин пал от первого выстрела своего противника".

Липранди, версию которого следует считать более достоверной, рассказывает:

"Столкновение их произошло за бостонным столом. Играли Алексеев, Ставраков, Толстой и Нарышкин. Разбранки между ними не было, тем еще менее за ревность; в этом отношении они были антиподами. Несколько дней перед тем Толстой прострелил капитана генерального штаба Брунова, вступившегося по сплетням за свою сестру, о которой Толстой сказал словцо, на которое в настоящее время не обратили бы внимания, или бы посмеялись и не более, но надо перенестись в ту пору. Когда словцо это дошло до брата, то он собрал сведения, при ком оно было произнесено. Толстой подозревал (основательно или нет, не знаю), что Нарышкин, в числе будто бы других, подтвердил сказанное, и Нарышкин знал, что Толстой его подозревает в этом. Играли в бостон с прикупкой. Нарышкин потребовал туза такой-то масти. Он находился у Толстого. Отдавая его, он без всякого сердца, обыкновенным дружеским, всегдашним тоном, присовокупил - тебе бы вот надо этого: относя к другого рода тузу. На другой день Толстой употреблял все средства к примирению, но Нарышкин оставался непреклонен и через несколько часов был смертельно ранен в пах".

Булгарин в своих записках еще подробнее описывает ссору Толстого с Нарышкиным.

"Преображенский полк тогда стоял в Парголове, - пишет Булгарин, - и несколько офицеров собрались у гр. Ф.И. Т. на вечер. Стали играть в карты. Т. держал банк в гальбе-цвельфе. Прапорщик лейб-егерского полка А.И. Н., прекрасный собою юноша, скромный, благовоспитанный, пристал также к игре. В избе было жарко, и многие гости по примеру хозяина сняли свои мундиры. Покупая карту, Н. сказал гр. Т-му: «дай туза». Гр. Т. положил карты, засучил рукава рубахи и, выставя кулаки, возразил с улыбкой: «изволь» *. Это была шутка, но неразборчивая, и Н. обиделся грубым каламбуром, бросил карты и, сказав: «Постой же, я дам тебе туза!» - вышел из комнаты. Мы употребили все средства, чтобы успокоить Н. и даже убедили Ф.И. извиниться и письменно объявить, что он не имел намерения оскорбить его, но Н. был непреклонен и хотел непременно стреляться, говоря, что если бы другой сказал ему это, то он первый бы посмеялся, но от известного дуэлиста, который привык властвовать над другими страхом, он не стерпит никакого неприличного слова. Надобно было драться. Когда противники стали на место, Н. сказал Т-му: «Знай, что если ты не попадешь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебе кончить!» - «Когда так, так вот тебе», - ответил Т., протянул руку, выстрелил и попал в бок Нарышкину. Рана была смертельна; Н. умер на третий день".

* "Дать туза" значит ударить, отсюда слово "тузить".

"Вслед за этим, - пишет Вигель, - гвардия выступила обратно походом в Петербург, откуда было прислано приказание вести Толстого арестованным. У Выборгской заставы его опять остановили и послали прямо в крепость. Несколько лет вертелся он около Петербурга и в третий раз едва успел в него попасть".

Неизвестно, как долго просидел Ф.И. в Выборгской крепости. О его пребывании в крепости князь Вяземский рассказывает следующий анекдот. Когда ему показалось, что срок его ареста миновал, он стал бомбардировать коменданта рапортами и так ему этим надоел, что тот прислал ему" выговор и предписание не докучать начальство. Малограмотный писарь в этой бумаге где-то неуместно поставил вопросительный знак. Толстой ухватился за этот знак как за предлог снова приняться за перо. Он написал: "Перечитывая несколько раз с должным вниманием и покорностью предписание вашего превосходительства, отыскал я в нем вопросительный знак, на который вменяю себе в непременную обязанность ответствовать". И снова он начал писать свои жалобы и требования.

После заключения в крепости Федор Иванович, согласно разным мемуарам и семейному преданию, был разжалован в рядовые. Прямого документального доказательства этому нет. В истории Преображенского полка коротко сказано, что граф Ф.И. Толстой был 2 октября 1811 года "уволен от службы", но не говорится, каким чином он был уволен, а в заметке к его портрету сказано, что он вышел в отставку подполковником. Отсюда, однако, не следует, что он разжалован не был. После разжалования он мог быть прощен и вновь произведен в офицерский чин. Затем известно, что в 1812 году он уже не был военным, а жил частным человеком в своей Калужской деревне. В 1812 году он опять поступил на службу в качестве ратника московского ополчения. На войне он вернул себе чин и ордена и безумной храбростью заслужил Георгия 4-ой степени. При Бородине он был тяжело ранен в ногу.

О своей встрече с ним под Бородином Липранди рассказывает следующее:

"Накануне Бородинского сражения под вечер, находясь на строющейся центральной батарее, я услышал, что кто-то отыскивает какого-то полковника графа Толстого. Оказалось, что это мой старый знакомый, в то время начальник ополчения; он из любопытства пошел в цепь посмотреть французов. Его скоро отыскали; мы успели только разменяться несколькими словами и помянуть князя (Долгорукова). Сказав мне, где и чем он командует, он поскакал на призыв, 28-го, до рассвета, отправляясь из Можайска с квартирьерами к Крымскому броду и обгоняя бесчисленные обозы, я услышал из одного экипажа голос графа. Я подъехал к нему. Он был ранен в ногу и предложил мне мадеры. Я кое-как выпроводил его из ряда повозок, и мы расстались".

Из этого отрывка как будто следует, что Толстой при Бородине был уже полковником. В этом, однако, можно усумниться. Вероятно, Липранди называет его полковником потому, что он командовал каким-нибудь отрядом ополчения; это не значит, что он был в чине полковника.




ГЛАВА IV

Жизнь в Москве. Опять дуэли. Картежная игра. Приятели. Женитьба.

Федор Иванович вышел в отставку полковником и поселился в Москве, в Староконюшенном переулке, изредка наезжая в Петербург и проводя лето в своей подмосковной деревне. Как интересный человек и как один из героев Отечественной войны, он занял видное место в московском светском обществе. Дамы бегали за ним. Однако его поведение не изменилось к лучшему. Он развел еще более широкую карточную игру, и опять у него были дуэли - с кем и с каким результатом, сведений нет. Каменская пишет, что в продолжение всей его жизни им убито на дуэлях одиннадцать человек. Вероятно, это число преувеличено. Если же это верно, то дуэлей у него было не 11, а больше нельзя же предполагать, что каждая его дуэль кончалась смертью противника!

Про одну его дуэль, когда он стрелялся за своего приятеля, существует несколько рассказов, более или менее легендарных. Новосильцева пишет, что этот приятель был П.А. Нащокин, но дочь Федора Ивановича Перфильева утверждает, что ее отец никогда не дрался на дуэли вместо Нащокина.

А. А. Стахович в своих "Клочках воспоминаний" приводит следующий рассказ, не ручаясь за его достоверность:

"Толстой был дружен с одним известным поэтом, лихим кутилой и остроумным человеком, остроты которого бывали чересчур колки и язвительны. Раз, на одной холостой пирушке, один молодой человек не вынес его насмешек и вызвал остряка на дуэль. Озадаченный и отчасти сконфуженный, поэт передал об этом «неожиданном пассаже» своему другу Толстому, который в соседней комнате метал банк. Толстой передал кому-то метать банк, пошел в другую комнату и, не говоря ни слова, дал пощечину молодому человеку, вызвавшему на дуэль его друга. Решено было драться тотчас же; выбрали секундантов, сели на тройки, привезшие цыган, и поскакали за город. Через час Толстой, убив своего противника, вернулся и, шепнув своему другу, что стреляться ему не придется, спокойно продолжал метать банк"

Я слышал от моего отца следующую версию этого рассказа: на одном вечере один приятель Толстого сообщил ему, что только что был вызван на дуэль, и просил его быть его секундантом. Толстой согласился, и дуэль была назначена на другой день в 11 часов утра; приятель должен был заехать к Толстому и вместе с ним ехать на место дуэли. На другой день в условленное время приятель Толстого приехал к нему, застал его спящим и разбудил.

- В чем дело? - спросонья спросил Толстой.

- Разве ты забыл, - робко спросил приятель, что ты обещал мне быть моим секундантом?

- Это уже не нужно, - ответил Толстой. - Я его убил.

Оказалось, что накануне Толстой, не говоря ни слова своему приятелю, вызвал его обидчика, условился стреляться в 6 часов утра, убил его, вернулся домой и лег спать.

"Федор Иванович постоянно выигрывал огромные суммы, - пишет Фаддей Булгарин, - которые тратил на кутежи. В те времена велась повсюду большая карточная игра, особенно в войске. Играли обыкновенно в азартные игры, в которых характер игрока дает преимущество над противником и побеждает самое счастье. Любимые игры были: квинтич, гальбе-цвельве, русская горка, т.е. те игры, где надо прикупать карты. Поиграв несколько времени с человеком, Толстой разгадывал его характер и игру, по лицу узнавал, к каким мастям или картам он прикупает, а сам был тут для всех загадкой, владея физиономией по произволу. Такими стратагемами он разил своих картежных совместников".

Так пишет Булгарин, но известно, что Федор Иванович не довольствовался одними "стратагемами" и нередко играл недобросовестно; слава о нем как о шулере прочно установилась; об этом мы имеем свидетельства Пушкина, Грибоедова, многих других и, наконец, его самого.

Новосильцева передает такой характерный, но легендарный рассказ:

"Шла адская игра в клубе. Все разъехались, остались только Толстой и Нащокин. При расчете Федор Иванович объявил, что Нащокин ему должен 20 000 р.

- Я не заплачу, - сказал Нащокин, - вы их записали, но я их не проиграл.

- Может быть, - отвечал Федор Иванович, - но я привык руководствоваться своей записью и докажу это вам.

Он встал, запер дверь, положил на стол пистолет и сказал:

- Он заряжен, заплатите или нет? - Нет.

- Я вам даю 10 минут на размышление. Нащокин вынул из кармана часы и бумажник и сказал:

- Часы могут стоить 500 р., в бумажнике 25 р. Вот все, что вам достанется, если вы меня убьете, а чтобы скрыть преступление, вам придется заплатить не одну тысячу. Какой же вам расчет меня убивать?

- Молодец, - крикнул Толстой, - наконец-то я нашел человека!

С этого дня они стали неразлучными друзьями".

П.Ф.Перфильева в своем возражении Новосильцевой с негодованием говорит, что сцена, подобная описанной, невозможна не только в Английском клубе, но и в любом шустер-клубе, и что ее отец никогда не носил с собой пистолета. Но если эта сцена произошла не в клубе и не с Нащокиным и если Толстой не носил с собой пистолета, то все же, вероятно, Толстой где-то, с кем-то разыграл сцену подобную описанной.

Я слышал, насколько мне помнится, от моего отца, такую версию этого рассказа:

- Граф, вы передергиваете, - сказал ему кто-то, играя с ним в карты, - я с вами больше не играю.

- Да, я передергиваю, - сказал Федор Иванович, - но не люблю, когда мне это говорят. Продолжайте играть, а то я разможжу вам голову этим шандалом.

И его партнер продолжал играть и... проигрывать. Нечто в этом же роде рассказывал Вульф М.И. Семевскому *. По его словам, Толстой, играя с Пушкиным, передернул. Пушкин заметил ему это.

- Да, я сам это знаю, - отвечал Толстой, - но не люблю, чтобы мне это замечали.

Вульф говорил, что за это Пушкин будто бы намеревался стреляться с Толстым.

Однако этот случай не мог произойти с Пушкиным, что будет видно из дальнейшего; но что он произошел с кем-то другим, это вполне правдоподобно.

* Прогулка в Тригорское // С. -Петербургские ведомости. 1866. № 139 (цитирую по Лернеру).

Д.В.Грудев слышал про игру Федора Ивановича следующий рассказ:

"На чей-то вопрос: «ведь ты играешь наверняка», Толстой отвечал: «Только дураки играют на счастье». Он говаривал, что у него есть шавки (преданные ему люди), всегда нужные бульдогу. Раз шавки привезли к нему приезжего купца. Начали играть, сначала как бы шутя, на закуски, ужин и пунш. Эта обстановка сделала свое дело: купец захмелел, увлекся и проиграл 17 000 р., a когда потребовалась расплата, он объявил, что таких денег с собой не имеет.

- Ничего, - заметили ему, - все предусмотрено, есть гербовые бумаги, и нужно написать только обязательство. Купец отказался наотрез, но опять сел за игру и еще проиграл 12 000. Тогда с него потребовали два обязательства; но когда он снова отказался выдать обязательства, его посадили в холодную ванну, и вот, совершенно истерзанный и обессилевший от вина, он подписал наконец требуемые обязательства. Его уложили спать, а наутро он случившееся с ним забыл. За ним стали ухаживать и предлагать снова попробовать счастья. Ему дали выиграть 3 000, заплатили наличными, а с него взяли обязательство в 29 000".

Новосильцева передает следующий случай: раз князь Сергей Григорьевич Волконский (декабрист) пригласил Толстого метать банк, но Ф.И. сказал ему: "Non, mon cher, je vous aime trop pour cela. Si nous jouions, je mе laisserais entrainer par l'habitude de corriger la fortune". (Нет, мой милый, я вас слишком люблю для этого. Если мы будем играть, я увлекусь привычкой исправлять ошибки фортуны.) П.Ф. Перфильева этот рассказ не опровергала.

Живя открыто и роскошно, Федор Иванович любил задавать обеды. Вяземский называет его "обжор, властитель, друг и бог".

"Не знаю, есть ли подобный гастроном в Европе!" - восклицает про него Булгарин. "Он не предлагал своим гостям большого числа блюд, но каждое его блюдо было верх поваренного искусства. Столовые припасы он всегда закупал сам. Несколько раз он брал меня с собою, при этом говоря, что первый признак образованности - выбор кухонных припасов и что хорошая пища облагораживает животную оболочку человека, из которой испаряется разум. Напр., он покупал только ту рыбу в садке, которая сильно бьется, т.е. в которой больше жизни. Достоинство мяса он узнавал по цвету, и т.д.".

Поселившись в Москве, Федор Иванович постоянно вращался в литературных кругах. Он был в приятельских отношениях с князем П.А. Вяземским, с Боратынским, с Жуковским *, А.С. Пушкиным, Вас. Л. Пушкиным, Алексеем Михайловичем Пушкиным, Батюшковым *, князем Шаликовым, князем Шаховским, И.И. Дмитриевым, Денисом Давыдовым и др. Следы этих отношений можно найти во многих мемуарах и письмах того времени.

* В. Жуковский. Соч. 7-е изд. Т.6. С.572.

** Батюшков. Соч. Т.3. С.37.

Особенно близок был он с князем Петром Андреевичем Вяземским. Вяземский и в стихах и в рассказах выказал к нему большую симпатию. Например, он писал Александру Ивановичу Тургеневу: "Более всех вижу и ценю здесь во многих отношениях Толстого, который человек интересный и любопытный". Со своей стороны Толстой относился к Вяземскому с особым уважением.

Вяземский в своей "Старой записной книжке" отметил много анекдотов про Толстого, а в письме к Тургеневу 19 октября 1818 года дает ему следующую меткую характеристику.

Американец и цыган,
На свете нравственном загадка,
Которого как лихорадка
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай,
Которого душа есть пламень,
А ум - холодный эгоист,
Под бурей рока - твердый камень,
В волненьи страсти - легкий лист *.

* Здесь и далее в приведенных автором цитатах обнаружены многочисленные неточности. - Ред.

Такая характеристика, конечно, должна была льстить Толстому, но он говорил Вяземскому, что считает его не столько tolerant (терпимым, снисходительным), сколько Talleyrand (Талейраном, то есть хитрым дипломатом).

Вяземский в своих письмах не раз упоминает о Толстом. Так, например, 13 декабря 1825 года он пишет А.И. Тургеневу: "Вчера были у нас в Остафьеве Жихарев, Толстой и Денис Давыдов. Последние два смешили нас".

Толстой и Вяземский оба были "пробочниками", кавалерами шуточного "ордена пробки". К числу пробочников принадлежали также Денис Давыдов (известный партизан 12-го года), Василий Львович Пушкин (дядя поэта), Батюшков и другие.

Следующая песня пробочников, сочиненная, вероятно, Буниным, пелась на их собраниях:

Поклонись сосед соседу,
Сосед любит пить вино.
Обойми сосед соседа,
Сосед любит пить вино.
Поцелуй сосед соседа,
Сосед любит пить вино.

Веселый шум, пенье и смехи,
Обмен бутылок и речей,
Так празднует свои потехи
Семья пирующих друзей.

Все искрится - вино и шутки!
Глаза горят, светлеет лоб,
И зачастую в промежутке
За пробкой пробка хлоп да хлоп!

Нас дружба всех усыновила,
Мы все свои, мы все родня,
Лучи мы одного светила,
Мы искры одного огня.

А дни летят и без возврата!
Как знать? Быть может, близок час,
Когда того ль, другого ль брата
Не досчитаемся средь нас *.

* Исторический вестник. 1903. Апр. С.210-211.

В одной застольной песне кавалеры пробки так величали Толстого:

А вот и наш Американец!
В день славный под Бородиным
Ты храбро нес солдатский ранец
И щеголял штыком своим.
На память дня того Георгий
Украсил боевую грудь.
Средь наших мирных братских оргий
Вторым ты по Денисе будь! *

* Там же.

Кто еще, кроме упомянутых лиц, были приятелями Ф.И. , видно их двух стихотворений Василия Львовича Пушкина *. В первом стихотворении Василий Львович с сожалением отказывается обедать у Толстого:

Что делать, милый мой Толстой,
Обедать у тебя никак мне не возможно.
Страдать подагрою мне велено судьбой,
А с нею разъезжать совсем неосторожно...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Суровый вид врача, совет его полезный,
Подагра более всего,
Велят мне дома быть. Ты не сердись, любезный!
Я плачу, что лишен обеда твоего.
Почтенный Лафонтен, наш образец, учитель,
Любезный Вяземский, достойный Феба сын,
И Пушкин, балагур, стихов моих хулитель,
Которому Вольтер лишь нравится один,
И пола женского усердный почитатель,
Приятный и в стихах и в прозе наш писатель,
Князь Шаликов - с тобой все будут пировать.
Как мне не горевать?
1816. Москва

Почтенный Лафонтен - это И.И. Дмитриев, известный баснописец; Вяземский - князь Петр Андреевич - поэт, друг Пушкина; Алексей Михайлович Пушкин - автор шуточных стихов, переводчик Вольтера; Кн. Шаликов - поэт, издатель "Дамского журнала".

* Пушкин В.Л. Соч. Прил. к журн. "Север". 1893. Окт.

В стихотворении "Ответ именинника на поздравление друзей" В.Л. Пушкин, жалуясь на подагру и старость, пишет:

Граф Толстой и князь Гагарин,
Наш остафьевский боярин,
Ржевский, Батюшков - Парни, -
Разцветают ваши дни.
Вам все шутки, мне же горе,
И моя подагра вскоре
Ушибет меня, друзья,
Жалкий именинник я.

Сергей Иванович Гагарин, женатый на сестре Алексея Михайловича Пушкина, впоследствии член Государственного Совета, был известен как агроном, Павел Алексеевич Ржевский был сыном известного масона и писателя А.А. Ржевского. Остафьевский боярин - это князь П.А. Вяземский, Батюшков - поэт.

В письмах Жуковского Федор Толстой упоминается не раз. Например 17 апреля 1818 года Жуковский писал Вяземскому:

"Посылаю тебе письмо от Мещевского (Мещевский был сосланный в Сибирь стихотворец). Он прислал мне «Марьину Рощу» в стихах, и я ее продал за 300 р. Присылай и ты что-нибудь. Толстой обещал также помогать ему" *.

* Жуковский В. Соч. 10-е изд. Т.6. С.572.

Из этого видно, что Федор Иванович бывал щедр, что, впрочем, свойственно крупным игрокам.

В 1821 году Ф.И. женился. Произошло это так. В кутежах той эпохи большую роль играли цыгане. Тогда цыгане еще не пели в ресторанах, вроде Яра и Стрельны. Закутившие господа или приглашали их к себе или сами ездили к ним в таборы, где иногда проводили по несколько дней. Во время своих кутежей с цыганами Ф.И. увлекся одной цыганкой - прелестной певицей по отзыву ее современников - Авдотьей Максимовной Тугаевой, увлек ее и увез к себе.

Каменская рассказывает, что он

"долго жил с нею без венчания. Раз, проиграв большую сумму в Английском клубе, он должен был быть выставлен на черную доску за неплатеж проигрыша в срок. Он не хотел пережить этого позора и решил застрелиться. Его цыганка, видя его возбужденное состояние, стала его выспрашивать.

- Что ты лезешь ко мне, - говорил Ф.И., - чем ты мне можешь помочь? Выставят меня на черную доску, и я этого не переживу. Убирайся.

Авдотья Максимовна не отстала от него, узнала, сколько ему нужно было денег, и на другое утро привезла ему потребную сумму.

- Откуда у тебя деньги? - удивился Федор Иванович.

- От тебя же. Мало ты мне дарил. Я все прятала. Теперь возьми их, они - твои.

Ф.И. расчувствовался и обвенчался на своей цыганке ".

Венчание произошло 10 января 1821 года. В том же 1821 году у него родилась дочь Сарра. Рождение дочери или ожидание ее рождения могли также побудить его упорядочить свое семейное положение.

Лев Толстой, не раз бывавший у Авдотьи Максимовны в 40-х и 50-х годах, когда она была уже вдовою, и хорошо знавший дочь Ф.И. Прасковью Федоровну, рассказывал, что, обвенчавшись, Ф.И. поехал вместе со своей молодой женой с визитами во все знакомые ему дома. В некоторых чванных семьях, где раньше, несмотря на его порочную жизнь, его холостого охотно принимали, теперь, когда он приехал с женой-цыганкой, его не приняли. Тогда он, как человек самолюбивый и с чувством собственного достоинства, никогда больше к этим знакомым не ездил.

Авдотья Максимовна оказалась женщиной энергичной и преданной своему мужу. Очевидно, только такая жена могла с ним ужиться; едва ли женщина его же круга могла бы вынести его крутой и своевольный нрав.




ГЛАВА V

Ссора и примирение с Пушкиным.

Согласно исследованиям Лернера, первоначальным поводом к ссоре Федора Толстого с А.С. Пушкиным послужило одно письмо Толстого к его товарищу по Преображенскому полку князю А.А. Шаховскому (автору известных в свое время комедий). В этом письме Толстой написал нечто обидное для Пушкина, а Шаховской не постеснился показывать это письмо общим знакомым. Что именно написал Толстой, остается, к сожалению, неизвестным. Пушкин, уезжая на юг, в ссылку, не знал об этом письме и расстался с Толстым по-приятельски. Обидный отзыв дошел до него уже в ссылке. Тогда он написал следующую эпиграмму на Толстого (относимую историками литературы к 1820 году):

В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он, - слава Богу -
Только что картежный вор.

Эта эпиграмма в то время напечатана не была, но, конечно, была сообщена Толстому. Пушкин, однако, этим не удовольствовался.

"Пушкин, - пишет Вяземский, - в жизни ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен, но при некоторых обстоятельствах бывал он злопамятен не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним и даже приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил царапины, нанесенные ему с умыслом, а материально записывал имена своих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видел у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг и взыскивал с лихвою. В сочинениях его найдешь много следов и свидетельств подобных взысканий. Царапины, нанесенные ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него" *

* Вяземский П.А. Соч. Т.1.С.159. - Здесь возможны искажения, вызванные ошибками набора брошюры - V.V.

Обидный отзыв Толстого, видно, крепко засел в голове Александра Сергеевича, и в послании к Чаадаеву, появившемся в "Сыне Отечества" в 1821 году (ч. 72, № XXXV, с.82-84), он почти в тех же выражениях повторил свою эпиграмму. Как известно, текст Пушкина следующий:

Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды при звезде
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картежный вор?

Однако эти стихи не были напечатаны в том виде, в каком их написал Пушкин; цензура вычеркнула второй стих. Тогда издатель "Сына Отечества" Н. Греч для сохранения смысла и размера третьего стиха, заменил в нем союз "или" словом "глупца". Напечатано

Что нужды было мне в торжественном суде
Глупца философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света... и т.д.

Увидев искажение своих стихов в печати, Пушкин писал Гречу (21 сент. 1821 г.): "Зачем глупец? Стихи относятся к американцу Толстому, который вовсе не глупец, но лишняя брань не беда". Что Пушкин не считал Толстого за глупца, видно также из письма его к Вяземскому (2 янв. 1822 г.), где он говорит, что если он задел Каченовского в послании к Чаадаеву, то "вовсе не из ненависти к нему, но чтобы поставить с ним на одном ряду Толстого, которого презирать мудренее".

При издании "Кавказского пленника" Пушкин хотел взять эпиграфом к нему стихи Вяземского, относящиеся к Толстому:

Под бурей рока - твердый камень,
В волнениях страсти - легкий лист, -

но он отказался от этого намерения из-за ссоры с Толстым. "Понимаешь, почему я не оставил его? " - спрашивает он Вяземского в письме к нему (от 14окт. 1821 г.).

Вяземский написал Пушкину, что он не одобряет его выпада против Американца. Пушкин ответил ему следующее:

"...Извини меня, если буду говорить с тобою про Толстого. Мнение твое мне драгоценно. Ты говоришь, что стихи мои никуда не годятся, Знаю, но мое намерение было не заводить остроумную литературную войну, но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым я расстался приятелем и которого с жаром защищал всякий раз, как представлялся тому случай. Ему показалось забавно сделать из меня неприятеля и смешить на мой счет письмами чердак кн. Шаховского. Я узнал об нем, будучи уже сослан, и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей - в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью. Уголовное обвинение, по твоим словам, выходит из пределов поэзии; я не согласен. Куда недостает меч законов, туда достанет бич сатиры. Горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая не устоит против угрюмой злости тяжелого пасквиля. Сам Вольтер это чувствовал. Ты упрекаешь меня в том, что из Кишинева под эгидою ссылки печатаю ругательства на человека, живущего в Москве. Но тогда я не сомневался в своем возвращении. Намерение мое было ехать в Москву, где только и могу совершенно очиститься. Столь явное нападение на гр. Толстого не есть малодушие. Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное. Журналисты должны были принять отзыв человека, обруганного в их журнале. Можно подумать, что я с ними заодно, и это меня бесит. Впрочем, я хочу иметь дело с одним Толстым, на бумаге более связываться не хочу. Я бы мог оправдаться перед тобою сильнее и яснее, но уважаю твои связи с человеком, который так мало на тебя походит".

Вульф рассказывал Семевскому, что ссора Толстого с Пушкиным произошла из-за нечестной игры Толстого. Из вышеприведенного письма видно, что это неверно. Это видно также из письма Александра Сергеевича к своему брату Льву от 6 октября 1822 года; он писал ему: "Вся моя ссора с Толстым происходит от нескромности кн. Шаховского".

"Ужасное", написанное Толстым, - это следующая грубая и тяжеловесная эпиграмма:

Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует нимало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл,
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки,
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки" *.

* Альм. "Литературная мысль". Пг., 1923. Вып. 2.С. 237-238.

Эту эпиграмму Толстой послал в редакцию "Сына Отечества" для напечатания, но редакция благоразумно воздержалась от этого. Неизвестно, была ли она сообщена Пушкину, и если была сообщена, то когда именно; историки же литературы не знали ее до последнего времени, и впервые она была напечатана более чем через сто лет - в 1923 году.

Пушкин не сомневался в том, что его ссора с Толстым должна кончиться дуэлью; он считал, что должен "очиститься", как он писал Вяземскому. Поэтому, живя в Михайловском, он упражнялся в стрельбе из пистолета; при этом он говорил Вульфу, веря в предсказание ворожеи: "Этот меня не убьет, а убьет белокурый, так колдунья напророчила".

В 1825 году, готовя первый сборник своих стихов, Пушкин исключил из послания к Чаадаеву стихи, относящиеся к Толстому, но вовсе не для того, чтобы сделать шаг к примирению с ним. "Вымарал я эти стихи, - писал он Вяземскому в апреле 1825 года, - единственно для тебя, а не потому, что они другим не по нутру". Брату, который вместе с Плетневым хлопотал об издании, он писал 12 июля 1824 года: "О послании к Чаадаеву скажу тебе, что пощечины повторять не нужно. Толстой явится у меня во всем блеске в 4-ой книге Онегина, если его пасквиль этого стоит, а посему попроси его эпиграмму от Вяземского (непременно) ". Взял ли Лев Сергеевич эпиграмму Толстого у Вяземского и переслал ли ее Александру Сергеевичу, - неизвестно.

В 1826 году Пушкин получил возможность жить в столицах; теперь он мог "очиститься", т.е. закончить свою ссору с Толстым дуэлью. П. Бартенев сообщает *, что С.А.Соболевский, по приезде Пушкина в Москву, отправился к нему и застал его за ужином. Тут же, еще будучи в