Скоро дембель или срочная служба "пиджака".

На подносах с едой появились чайные ложки и вилки. Качество еды поднялось заметно даже для избалованных вкусностями ртов жителей санчасти. Всё это верные признаки нагрянувшей очередной проверки. На этот раз часть трясли следователи из военной прокуратуры. Зашуганные офицеры оставались в ротах на положенные уставом ночные дежурства. Старослужащие притаились, неуставной мордобой сошел на нет. Духи желали повсеместно, чтобы счастье, пришедшее с прокурорскою проверкой, длилось нескончаемо.
Жизнь моя лазаретная вышла на новый виток армейской службы. Сидел в приемном боксе за тряпичной ширмой, корпел над историями болезней, борясь со сном. Заполнив очередной листок, упирался виском в ладонь - тогда на морде не оставалось пролежней - и сдавался на милость войскам Морфея. Мозг, пребывая в дремотной неге, отключался…. Остановись мгновение, как я хочу, чтоб ты тянулось вечно…

В санчасти появился новенький - неудачливый самоходчик из первой роты, покалеченный Большим. С госпиталя его взад вернули. Загипсованный посылательный палец правой руки вызывающе торчал в неприличном жесте, указывая окружающим место их предназначения. Под халатом желтела йодная дезинфекция стянутых скобками ран. Синюшное лицо, распухшее, как у утопленника, залепленное пластырем, настороженно взирало на мир через смотровые щели глаз. Сложная конструкция из хирургической стали поддерживала сломанную челюсть. Жевать он не мог, сосал лишь специально приготовленное жидкое хлёбово. Жуткое зрелище, смотреть на которое поначалу сползалось все ходячее население лазарета.
После ужина играли с Ваней в армейские шашки. На доске, с разных сторон, расставили ровные шеренги, черный фронт напротив белого. По жеребьевке «камень, ножницы, бумага» начали боевые действия, щелчком по своим шашкам выбивая из рядов противника. За увлекательной игрой скоротали время до отбоя.

Ночью Вовану стало плохо. Накрыло его капитально, скрутив жестокой болью в тугой узел. Дыхание с хрипом клекотало в его груди, глаза закатились, на закушенной губе дрожала капелька крови. От его вида мне стало жутко, я растерялся, не зная, что предпринять. Ваня же рванул за дежурной медсестрой. Она быстро прибежала, вкатила страдальцу обезболивающий укол и поставила капельницу. Следы от иголок на его венах обеих рук образовывали хорошо различимые дорожки.
- У Вована приступы иногда каждый день бывают, по нескольку раз подряд, - пояснил мне Ваня и тихонечко добавил. – Рак у него. Доктора говорят, что протянет он не больше полугода.
Узнал позже, что вованов недуг проморгали, обнаружив в поздней стадии, лечиться было уже поздно: метастазы скоропостижно распространились по телу, разъедая плоть. В госпиталь Вована переводить не стали, он в санчасти ждал оформления бумаг на комиссию: в верхах решили, раз не жилец, пусть увольняется умирать на гражданку. А пока гарнизонная медицинская машина, натужно скрипя членами, раскручивала бюрократический процесс, страдалец медленно доходил в лазарете и в борьбе с бедой пускал по вене.

[Perez_Rocoto]

Рома! ай, красавлец и здоровляга! пеши исчо, адназначна! Как же это я раньше мимо...

Всё утро провёл как во сне, находясь под впечатлением ночного случая. Блин, вот так ходи по врачам, жалуйся на недомогания, а верный диагноз поставят после того, как протянешь ноги. При вскрытии…
После тихого часа по графику помойки тел выпала моя очередь. Запертый Каримом в лазаретовкой бане, представлявшей собой обычную ванну, врубил душ и, полчаса никем не тревожимый, нежился под колючими струями горячей воды. Намыливался, взбивая густую пену, смывал грязь, раз, за разом повторяя процесс. Отвел душу, отмывшись так, что от чистоты заскрипела кожа.
Завтра день знаменательный. Будем присягать Родине в защите её рубежей и народа. И распределяться по ротам. Сегодня в карантин приходили ротные и разбирали себе бойцов. Обидно, но блатное место в санчасти едет мимо, я заочно определён во вторую боевую роту, хотя в КИП негоден. Рота уставная: днем рядовой состав гнут шакалы с сержантами, а по ночам старые правят беспредел; духам вешаться полюбасу. Решил, что там мне делать нечего. Из ординаторской позвонил домой с просьбой привезти на присягу мои права. Попытаюсь перевестись в автобат.
Полночи, лёжа без сна на койке, гонял гусей. Меньше, чем через сутки, стану военнослужащим Российской Армии, вольюсь в её стройные ряды полноправным членом. С новыми сослуживцами год придется жить под одной крышей. Кем там стану? Куда судьба моя свернет на крутых виражах армейской жизни?..

Присяга
«За честь и за славу!»- клянется солдат.
А если сбежит – забьют в каземат.


Солдаты Российской армии во время службы в совершенстве овладевают боевой техникой, учатся грамотному применению оружия против врагов нашей Родины. Есть в наших войсках элита Вооруженных сил - десантники. Они, свирепы как стадо львов, громят противника кинжальным огнем автоматов, режут ножами, рубят саперными лопатками, в рукопашном бою гнобят табуретками по черепам, давят голыми руками. И еще есть в наших войсках стройбат. Эти звери: им автоматов не дают, доверяют только саперные лопатки. А самые страшные войска – пожарные. Им оружия не дают совсем: ни автоматов, ни штык-ножей, ни саперных лопаток. И пожарные совсем не стреляют, даже положенные в других войсках десять патронов на присягу. Автомат, естественно разряженный, пожарные держат за время службы всего один раз – во время клятвы Родине защищать ее до последнего вздоха.
В ротах аврал. Чистится все, что может чиститься. Красят окрестности, не жалея краски. В воздухе висит подметаемая пыль и ядреный руководящий мат. Солдаты шуршат, офицеры командуют, старослужащие коллективно забивают на всё.
В карантине полным ходом идет подготовка к ответственной церемонии. Будущие воины зубрят текст торжественной клятвы, подновляют линейку возле спортгородка. До изнеможения гоняют их сержанты на плацу, отрабатывая строевой шаг и повороты. По три часа в день тратят молодые на теоретические и практические занятия. И маршируют, маршируют, оттачивая исполнение строевой песни.
И вот, он, знаменательный день, настал. Вопреки ожиданиям, меня не выписали. Остался я в лазарете один со всего карантина, остальные болящие успели поправиться, и присягали теперь на верность Отечеству. У них впереди торжественная часть, встреча с родными, первое увольнение в город. Мне завидно…
Завтрак прошёл, как обычно. Омлет, чай, хлеб с маслом. Больные принимают лекарства. Утро как утро, никакого праздничного настроения в санчасти не наблюдается.
Сметелив пайку, завис в приёмном отделении, прилипнув к раскрытому окну. Через кусты взору открывался кусочек синего неба и узкий сектор дорожки перед плацем. В части оживлённо, среди военной формы мелькают гражданские одежды. Яркие цветки девичьих платьев возбуждают нездоровый интерес солдат, видно, как проходящие воины с вожделением пялятся на выдающиеся из них женские прелести.
Движение, усилившись, достигло апогея, и, как по мановению волшебной палочки, прекратилось. Забуцкали тамбурины, завыли гнусаво духовые трубы, звонко раскатилась медь оркестровых тарелок. Под грохот барабанов мимо окон строем протопали сослуживцы, облаченные в парадки с нелепыми беретами на головах, громко горланившие строевую песню. Торжественный шум сместился в сторону спортгородка, локализовавшись там. Эхо доносило обрывки офицерских речей и ответный лай солдатских глоток. Присяга шла полным ходом.
Завалившись на койку – соседи куда-то свинтили, – в одиночестве предался меланхолии. И, незаметно для себя смежил веки…
Что-то настойчиво мешало спать, блестело в закрытые глаза, било по глазным нервам. Вылупив зенки, завертел по сторонам расширившимися зрачками: койку жизнерадостно лизали ярко красные языки огня, жарким теплом лаская обнаженный торс. Я в окно - там решетка, рванулся к двери - там пламя выжгло в полу пропасть, на выход не пробиться. И тут койка, заскрипев, накренилась и заскользила в огненный ад, туда, где мечется и клокочет дымная лава. Сжавшимся нутром ощутив легкость падения, дернулся вверх, к свету, к воздуху, к жизни, и…
…проснулся. Сердце трепыхалось в груди обезглавленной птахой. Солнышко сквозь точащие в окошке ветки стробоскопом било в глаза, рождая под прикрытыми веками багровые вспышки. Легкое дуновение ветерка из открытой фрамуги нежным теплом струилось в палате. Бездумно лёжа на кровати, потихоньку пришёл в себя. И тут меня дёрнули на свиданку.
Сказать мягко, что родных шокировал мой вид – ничего не сказать. Они выпали в осадок от явления бравого госпитального вояки: на плечах застиранный халат, ноги в больничных тапочках, рожа типичного бича довольно лоснится из-под ершика отрастающих волос.
Подруга повисла на шее и не разжимала рук до самого ухода. Брат на память щелкнул фотоаппаратом, но снимка при недостаточном освещении без вспышки не получилось. Матушка вручила скромную передачу. Получил заказанные долгоиграющие карамельки «Взлётная», ванильные сухари к чаю и дары огорода: молодую морковку, зеленый лук, редиску и прочий силос. Поговорил с родителями, поведал о своем желании перевестись в автобат: с дипломом судового меха да с правами мне прямая дорога в командиры бокса. Под неторопливую беседу точил привезённые бутерброды с сырокопченой колбасой, прямо из банки пил сгущенку.
Тут же, в коридоре, под нос сунули папку с бумажками, документально заверяющими мою верность стоять на страже Родины. Подмахнул в указанном месте. Всё, обратной дороги нет, теперь я настоящий солдат, официально принявший присягу. Если сбегу из части, то буду нести бремя полноценной уголовной ответственности. Вплоть до тюремного наказания.
Всё хорошее рано или поздно заканчивается. С горечью на душе распрощался с дорогими мне людьми и долго смотрел им вслед. Тяжесть расставания давит грудь, к горлу подступил комок, в глазах тоска. Когда же я их теперь увижу…
После ужина в палату завалились мои соседи. Вован припёр батон колбасы и пакет разнокалиберных консервных банок. Ваня вывалил на стол пригоршню шоколадных конфет, увенчав кучку пластиковой бутылкой газированной воды и банкой венгерских маринованных огурчиков. Добавив к продуктовому набору свою передачку, я с Ваней соорудил богатый праздничный стол.
Суета торжественного дня достигла апогея после отбоя. Поглощенная в большом количестве кондитерско-копчёная пища отрыгнулась лазаретным жителям всеношным бдением. На очки бегала вся санчасть, временами в молитвенном экстазе выстраиваясь перед занятыми унитазами в пританцовывающую очередь. Пулемётные трели отходящих газов рвали ночную тишину палат, пушечным эхом из гальюна вторили им сидящие на горшках. Небывалый ажиотаж охватил всех. Ночь напролет по коридору, мешая спать, шлепали тапками желающие облегчиться. И срали, срали, срали…
Утром получил из каптерки одежду. Тепло попрощавшись с коллегами по больничным койкам, пришёл в карантин. Там уже суетились покупателя из рот, отбирая своих подопечных. Меня быстренько определили к моим однополчанам из второй роты. Нашим командиром был высокий старший сержант с незлым и угрюмым лицом. Сверившись со списком, он выстроил нас колонной по двое и повел к месту будущей службы…

Наряд по столовой
Духа дембель матом кроет,
Зубы белые круша,
И, как волк, опять завоет
Духа бедная душа.

Идем за сержантом по лесенке вверх. Поднимаемся все выше и выше. Вот уже четвертый этаж миновали. Мать вашу, вторая рота живет на пятом! Это как седьмой этаж стандартного жилого дома. И лифта нет! По лесенкам ножками каждый день по многу раз придется вверх-вниз бегать. Попали…
Построили нас возле тумбочки. В этом месте сходятся двери основных казарменных помещений: ротной канцелярии, каптерки, оружейки, сушилки и самого расположения с одноэтажными койками. Называется это место крестом за схожесть в плане с данной фигурой.
Перед нами утвердился на коротеньких ножках пухлый коротышка со старлейскими погонами на плечах. Пронзительно всматриваясь в лица, оглядел он молодое пополнение и, округло выговаривая слова, представился. Фамилия нашего ротного оказалась несколько странной на слух - Плутик. Толкнув краткую приветственную речь, он объявил, что наша рота сегодня идет в наряд по столовой. А так как по плану сейчас в караулах идет смена личного состава, то придется наряд тянуть нам, вновь прибывшим. Получив в каптерке вещмешки, покидали туда свое барахло. По приказу ротного переоделись в синие подменки, оставив комки с вещмешками на хранение каптеру.
По фильмам и художественной литературе я представлял наряд по столовой в виде патриархальной чистки картофеля. В натуре все оказалось намного сложнее.
Столовка изначально была рассчитана на обеспечение горячей едой нескольких тысяч человек. Сейчас на довольствии осталось совсем немного - чуть больше полутора тысяч рядового состава и курсантов. Чтобы всех накормить, одной только картошки за день наряду надо было очистить полтонны. Плюс мясо, рыба, овощи.
Я попал в овощерезку на агрегат по чистке картофеля. Дочищал в числе таких же неудачников оставшиеся на клубнях глазки и непережеванную железной утробой шкурку.
Через дверь в желтоватом свете ярких ламп жарко блестит разделочный стол. На нем потный, в заляпанном белом фартуке, огромным тесаком разваливает капустные головы. Рядом коренастый, в сбившемся на затылок поварском колпаке, тяпкой шинкует овощи в цинковом корыте. Резонируя, наши уши терзают попеременные удары «туп-дуп» и рабочий шум готовочных цехов. Какофония звуков синхронно разламывает мозги в черепных коробках. Откуда-то из недр столовой раздаются звенящие удары и басовитые выкрики:
- Вратарь, бля! Протасов, сука! Хлеба, масла давай!
В скрюченной позе ломит спину, от монотонной работы с ножом время потеряло реальность. Однообразие адского бытия прервалось появлением прыщеватого поварского в грязном халате, наброшенного поверх афганки. Вращающиеся безумные глаза украшали свежие симметричные синяки на скулах, над разбитой губой чернела засохшая кровь. Под его руководством потащили чаны с начищенным картофелем в горячий цех к электрическим скороваркам. В одной из них булькала под крышкой вонючая баланда, в другую совком забрасывали рассыпавшийся по полу горох.
Поварскому, приведшему нашу ватагу, веслом, которым в котле еду мешают, заехали в живот и, скрючившегося в приступе жестокой боли, ударом в жопу сбили с ног. Щекастый недоросток в расстегнутой до пупа афганке зареготал, и, хекая, замолотил сапогом в скулящее на полу тело, стараясь стукнуть побольней. Вокруг молчаливо засуетились серые тени в грязных, засаленных халатах, вжимаясь в стены и стараясь не попадаться под горячую ногу экзекутора. Мои сослуживцы старательно отводят взгляд, я стою в глубоком оцепенении, глядя на творящийся беспредел. Блин, за что же беднягу так?
Возвращаюсь к действительности от сильного пинка в ногу. Повара гонят нас за овощами, густой мат висит в воздухе. Никому не хочется валяться на каменных плитах, корчась под ударами кирзачей: грохоча сапогами, рвемся прочь из варочной.
И все понеслось по новой: чистка глазков с кожурой, мойка свежих овощей, и перенос всего, что можно таскать. Парами носили мешки с картошкой в овощерезку, на хоздвор в помойку – бачки с крахмальной чешурой из картофельного комбайна и жидкими отходами. Пыхтя, таскаем разную хренотень по помещениям. Волочимся по двое с грузом взад-вперед, сапогами иноходью по полу - «туп-туп». Как в детской присказке: «кони бегают по кругу». А нам не до смеху, замотались донельзя, взопрели все. Даром, что вентиляция гудит. Жарища снаружи, а внутри горячие цеха температуру добавляют.
С Сашкой Зайцем выперли на улицу очередную партию помоев. Заяц тощий и мелкий, силенок у него кот наплакал. Худая шея пестиком трепыхается в ступе воротника, стриженная голова с пушком белесых волос мотается в такт шагам. Кепка болтается на хрящеватых ушах и норовит сползти на нос. Изогнувшись от напряжения, двумя руками он вцепился в ручку бачка, я держусь рукой за ручку с другой стороны. Ёмкость постоянно кренится в сашкину сторону, выплескивая пахучую жижу на асфальт и его сапоги.
Не сговариваясь, останавливаемся на отдых возле неприметной дверки в бетонном заборе.
- Тяжелый, сука, - Заяц зло пинает бачок и со вкусом закуривает «Приму».
Стою прикрыв глаза, с блаженством подставляя лицо солнцу. Обострившийся слух улавливает из-за стены шаркающие звуки и чьё-то натужное пыхтенье. Вдруг вздрагиваю от резкого окрика:
- Э-э, бля, тащи слоника и гирю пудовую! - и тише, чуть разборчиво из-за стены. – Щас тебе, чушкан, две гири за плечи вхуячу.
- Ё-моё! – Сашка испуганно толкает меня в плечо. – Бежим отсюда быстрей.
Ничего не понимаю, недоуменно глядя на его побледневшее лицо.
- Губа это, блин! – он хватается за ручку бачка и уже на ходу объясняет. – Когда ты закосил в санчасти, сержант нас губой стращал. Рассказывал, как там залетчиков дрочат. Они во дворике в шинели и шапке, с гирей в вещмешке за плечами гусиным шагом строем по жаре ходят. А самым бурым делают слоника: на морду им противогаз натягивают.
Понятно, почему дверь мне знакомой показалась: у нас в городской тюряге такие же, с кормушкой-дверкой на уровне глаз. Вот уж, думаю, хуй вам по самые гланды, губари грёбанные, не буду я у вас сидеть! Не дождетесь!
Время в овощерезке тянется и тянется, как воздушный шарик при надувании. Самолетным гулом пролетел солдатский обед, заглушая временами вой картофельного комбайна. Во вторую смену тихой сапой отобедали курсанты. А мы работали, работали, ковыряя ненавистные глазки. Наконец гора овощей, предназначенных на ужин, перетащена к скороваркам.
Организованно отправились в моечную обедать. Там ждала нас царская еда. На столе для мытой посуды было составлено нетронутое курсантами. Миски бугрились мясом в томатной подливке, степенно возвышались бачки с гороховым супом и картофельным пюре. Рядом громоздился большой чайник с компотом. Вавилонская башня нарезанной черняшки притулилась на подносе возле стены. Настоящий шведский стол: подходи с ложкой и ешь, сколько влезет. Недолго думая, набросились на еду. Я урвал себе тарелку с мясом и схряпал все без остатка. Опоздавшие давились остывшим супом и голой картошкой. Они на собственной шкуре испытали основной закон общественного проживания: в большой семье хавлом не щелкай.
Через раздачу был виден стол, за которым сидела четверка сержантов – наши надсмотрщики и помдеж по столовой. Они ложками черпали дымящееся мясо из наполненного до краев бачка, попивали горячий чаек. Блестела стеклом трехлитровая банка с пупырчатыми маринованными огурцами. На подносе лежала горка белого хлеба, в синей тарелке вкусно желтели кругляшки сливочного масла. К чайнику приткнулась кружка, с верхом насыпанная сахарным песком.
Пушным северным зверьком подкралась сытость. Решил немного отдохнуть, задвинув на работы. Тихонько смотался в коридор к хлеборезке и завис там, облокотившись на фанерный барьер. Из-за закрытой двери вкусно пахло ржаными буханками, в руках хлебореза звонко щелкали порционные щипцы, выдавливая по тарелкам кругляши сливочного масла. Суета осталась где-то там вдалеке, звуки приглушенным прибоем вгоняли в сонливое состояние…
- Э, душара! Съебнул нах! – резкий окрик вынес сознание из дремотной неги в реальный мир.
Возле хлеборезки, набычившись, с носка на носок качался высокий старший сержант Гуязов из наших надсмотрщиков.
И снова овощерезка. Уборка картофельной чешуры, овощных обрезков, мойка полов и агрегата. За суетой реактивной эскадрой пролетел ужин. После курсантов, которые на старших курсах почти все жили в не казарме, снова осталась нетронутая еда. Памятуя обеденный инцидент с опоздавшими, наряд без напоминаний набросился на съестное. Мяса и масла на этот раз хватило всем.
Сытый, блаженствуя, заныкался в горячем цеху возле остывающих котлов. Привалившись спиной к теплому железу, расслабил ноющие мышцы и незаметно для себя задремал. Снилась мне какая-то томная гражданская дребедень с бабами…
Мощный пинок под ребра взрывом тринитротолуола вывалил молекулы моего тела из дремы на твердый холодный пол. Блин, опять нарвался на Гуязова. Сержант-надсмотрщик успел наставить мне синяков на боках и заднице, пока я собирал мысли, раскатившиеся по камню, и раскладывал туловище в вертикальное положение.
- Чушкарь очкастый, хули ты тут на массу давишь? Не высыпаешься? - сержант китайским болванчиком качался с носка на носок, сверкая лычками в неярком свете ламп. – Залет, душара. Охуенный залет.
Окинув меня брезгливым взглядом, каким осматривают какашку, прилипшую к подошве, он рявкнул замахиваясь:
- Фанеру к осмотру!
По этой команде следовало встать по стойке смирно, выпятив грудь, и ждать удара в грудную клетку. Обычно метили в солнечное сплетение, проводя удар с максимально возможной силой так, что на несколько минут сознание выключалось из жизни. Стоишь согнувшись, пытаясь восстановить сбитое дыхание, хватаешь ртом вдруг разом девавшийся куда-то воздух, судорожный вдохом стараешься раздвинуть сжатые огненными тисками ребра. Легкие рвет от отсутствия кислорода, глаза туманит кровавая пелена, звуки отдаляются, окружающее начинает восприниматься как сказочный нелепый сон, происходящий с кем-то другим. В это время истязаемый беззащитен, организм борется с удушьем, в голове мыслительных процессов нет. Дедушки с телом могут делать все, что пожелают. Чем они охотно пользуются: продолжают дальнейшую экзекуцию, не получая ударов в ответ.
Сержант хотел пробить мне фанеру, но на мой мозг, пребывающий в пограничном постдремном состоянии, снизошло мыслительное затмение: вместо смиренного ожидания прилета кулака в грудь, на уровне инстинкта самосохранения интуитивно блокировал удар. И, не успев осознать содеянное, брякнул в довесок:
- На хер пошел, урод!
Язык мой, враг мой: посланный дедушка, да еще к тому же лицо, старшее по званию, имел полное право внушить мне уставные и неуставные правила взаимоотношений военнослужащих. Сержант применил исправление моего сознания на уровне условных рефлексов по методу академика Павлова: «боль-тело-мозг». Инструментом ментального воздействия он выбрал поварское весло, бесхозно брошенное у стенки. Холодея при мысли об ожидаемой расплате, вжавшись спиной в угол за котлами, приготовился к глухой обороне. На мое счастье через цех проходил прапорщик с повязкой дежурного по столовой. Оценив наши красноречивые позы, он погнал Гуязова в обеденный зал, а меня отправил на отведенное место работы. Уходя, злобно сверкая взглядом, сержант бросил сквозь зубы:
- Я тебе сегодня очки разобью нах!
Весь вечер надо мной довлела угроза Гуязова. В сомнамбулическом состоянии тело передвигалось, исполняло приказы, работало, а мозг был занят решением возникшей на ровном месте проблемы. И тут мне повезло еще раз. А кому на Руси везет? Правильно – дуракам и пьяницам. Так как алкоголя я вовсе не пью, то мой статус облагодетельствованного фортуной определился однозначно, а сдуру можно не только на мордобой нарваться…
Ангелом спасителем, как ни странно, оказался все тот же прапорщик. Он вызвал добровольцев на наведение порядка после наряда. Причем уборщиков ждала не простая мойка полов горячей водой, а капитальная очистка их от обильных жировых загрязнений. Предстояло через все цеха прогнать пену. И не простую мыльную, а специальную пожарную. Основным ингредиентом для получения пожарной пены был принесенный прапорщиком бачек пенообразователя. Едкое соединение этого вещества с водой начисто растворяет любую грязь вместе с кожей рук. Объем работ предстоял огромный, с окончанием далеко после отбоя, поэтому уборщики после трудового дня оставлялись ночевать в столовой. Дежурный по столовой объяснил, что с ротным об этом договорился.
Я сразу же согласился на это предложение, подговорив остаться на уборку Сашку Зайца. Третьим вызвался Пашка из подмосковного городка Видное. Он краем уха возле сержантского стола услышал, что духов в роте ожидает прописка, и рассудил: лучше остаться с нами в столовой - наиболее безопасном на эту ночь месте. Один ум хорошо, а на троих - лучше.
Я показал парням как можно, прижав дужку ведра ногой и протаскивая под ней половую тряпку, отжимать швабру и не касаться голыми руками раствора пенообразователя. До поздней ночи мы добросовестно гоняли пену по всем помещениям. Когда отмытые полы засверкали небывалой чистотой, нам скомандовали завершение работ.
На ночевку я расположился в помещении для обработки мяса. Тут прохладно, разделочный стол с полом блестят как котовые яйца. А в овощерезке, где разместились остальные, жарко и воняет гнилой капустой. На холодный стол бросил дощатую палету и с комфортом улегся на ней. Тишину нарушает дребезжание работающего холодильника и мелодичный звон какой-то железки. Закинул руки за голову, и сразу же нахлынули воспоминания о такой далекой гражданской жизни...
…Рулю пароходом, вокруг бесится солнечными зайчиками обычный летний день, ветровая рама откинута, легкая прохлада овевает лицо и, почему-то, холодит спину. С берега в рубку доносится запах прелых деревьев. Из машины дребезжат ходовые моторы, от вибрации корпуса мелодично звенит бутылка водки, примостившаяся возле ручек управления дизелями. Игра лучей на тонком горлышке притягивает взгляд, хрустальное сияние стекла струится бриллиантами. А в голове вертится: какого хера пузырь в рубке делает?! Мысль, липкая как патока, обволакивает сознание: там, где водка – там и до беды недалеко. Издалека, как через вату, доносятся чьи-то крики. Поднимаю глаза: на пароход лезет самоходная баржа, черный борт в ржавых потеках, вибрируя, с топотом надвигается, закрывая небо. Ужас сковывает мышцы холодными путами, мешая повернуть штурвал. Рвусь в сторону, но тут рубку потрясает мощный удар. Проваливаясь в бездну, неожиданно прихожу в себя лежащим на разделочном столе. Сажусь, надеваю очки: мир сразу становится реальным и выпуклым, принимая резкие очертания.
Дверь в помещение нараспашку, в дверной проем, уперев руки в косяк, нависает тело Гуязова. На красной морде плавает расфокусированный взгляд, отвисшая губа с прилипшим окурком, лицо растягивает блаженная улыбка просравшегося дебила.
- Урод очкастый, - дыхнув перегаром, он собрал глаза в кучу, - тебе пиздец пришел. Щас стекла раскокаю!
Что ж, биться, так биться: привычным движением прячу очки. И тут земля меняется местами с небом: не успев застегнуть карман, получаю кулаком в глаз и через голову кубарем лечу с разделочного стола. У-у-у, блин, костями об пол! Вскакиваю, вижу перед собой противника, широким замахом заносящего кулак для удара. В голову бьет горячая волна ненависти, в красном мареве передо мной прокисшим блином дрожит сержантская харя. Склонившись вперед, коротко бью раз за разом в ненавистную рожу, ответные удары вскользь задевают по лбу. Сопротивление врага слабеет, вот он отскочил, лицо залито кровью, в широко открытых глазах паника. Сзади нарастает грохот сапог по каменному полу. Хочу обернуться, и тут резко по горбу – бах: в башке яркая вспышка и звездопад. Осознаю себя стоящим на карачках, в лицо несется нога, обутая в огромный кирзач, окружающее, разлетаясь множеством ярких осколков, вдруг проваливается в темноту…
…Вокруг колыхается серая муть, издали глухо доносится настойчивое бормотание, тела не ощущаю - его нет. Кто я? Где я? А хер его знает. Голоса все ближе, ближе, звучат уже в самой голове, огромными паровыми молотами рушат наковальню мозга. Медленно выплываю из забытья. Тупой болью отзывается тело. С трудом разлепляю веки: яркий свет ламп режет глаза.
- Ну чё он там? - рядом скрипит прокуренный голос.
- Дышит. Повезло сержанту: я подумал, он душку череп проломил, - над ухом кто-то басит и бьет меня под ребра. – Подъем, сука! Подъем! Подъем! Подъем!..
В ореоле электрического света горой возвышается комендач и с монотонностью метронома сует мне сапогом под ребра. Каждый удар, взрываясь феерверком боли в отбитой грудине, эхом отдается в голове. Перекатившись на бок, с трудом принимаю сидячее положение. В голове пасхальным перезвоном гудят колокола, перед амбразурой заплывшего глаза колготится зеленоватая пелена. Пол штормит: плитки плавной волной набегают на стену.
Комендачи сдали нас на губу. Гуязова заперли протрезвляться в сержантскую. С меня губари содрали шапку с ремнем, для профилактики еще разок отмудохали и запихнули в карцер.

Последний раз редактировалось UAZtank Ср апр 13, 2011 14:34 pm, всего редактировалось 1 раз.

Губа
Сижу я в кондее на киче сырой.
Тут духов хуячат, караул здесь дурной.


Кондей, куда меня затолкали, вместилище небольшое. Стоишь в центре, раскинув руки в стороны, и ладонями упираешься в стены; в длину будет чуть более двух метров. Под потолком, в районе двери, поперек проходит труба, с которой вечно капает: пол под ней ржаво-коричневый. С другой стороны висит яркая лампочка: свет совсем не выключают. Нет ни окон, ни батарей. Друг напротив друга к стенам привернуты запираемые на замок откидные стол с топчаном. В поднятом состоянии они обращены в камеру нижней стороной с часто приваренными уголками: облокотиться на них не получится. Пол выложен грубо обтесанными камнями с острыми гранями: ни сесть на него, ни лечь. На стенах набросана цементная шуба. Если лавка со столом заперты на замок, то в кондее можно только стоять, сесть, прислонившись спиной к стенке, не выйдет - острые грани впиваются в спину. Стоит прислониться к входной двери, как моментально попадаешь под молотки губарей: бьют до посинения, чтобы не филонил.
Грудь болит, саднит правый бок. Каждый вдох отзывается резкой резью в ребрах. Решил проинспектировать целостность организма. Сначала ощупал голову: надо лбом под волосами тупой болью пульсирует здоровая гематома, содранной волосистости не наблюдается. Удар ноги смягчила шапка, предохранив скальп от повреждения. Заголил торс, расстегнув китель: на ребрах багровый кровоподтек, подсохшая ссадина пересекает грудину, заканчиваясь вытянутым синяком, подозрительно напоминающим след подкованного сапога. Блин, видно урод Гуязов пинал меня ногами, напоследок пригвоздив каблуком к полу. При пальпации сломанных ребер не обнаружил. И то хорошо…
Время тормозит свой бег. Карцерное бытие подавляет сознание: перестаю ощущать себя единым целым. Голова живет отдельной жизнью, мыслительный процесс угас, тело существует самостоятельно, пробавляясь основными инстинктами: хочется жрать, ссать и спать. Стоять на ногах, когда в голове колотится тяжелый молот пульса, невозможно, гравитация тянет тело вниз, пол штормит. Сон свинцовой тяжестью смыкает веки – эх, была не была, – сидя на корточках, прислоняюсь спиною к двери, и…
…серая стена, теряя цементную шубу, залупляется, обнажая багровую кирпичную кладку. Из кладочных швов, сочащихся дурно пахнущей слизью, лезет белесая харя и, брызгая с языка ядовитой слюной, сипит: «Подъём, сука, подъем…» Шипящий клекот буравит мозг, раскаленным металлом стекая по жилам, наполняя грудь пылающим огнем, клещами рвет спину…
…Рывком разлепляю глаза: лежу спиной на острых гранях каменного пола, в мертвенном ореоле от света электрической лампочки надо мной болтается голова губаря: где-то это уже видел. С постоянством часового маятника губарь буднично сует мне кирзачем под ребра, злобно шипя через зубы:
- Подъём, сука, подъём…
Коленчатой стрелой экскаватора мучительно раскладываюсь в вертикальное положение и, получив напоследок в душу, снова остаюсь один в липкой тишине карцера…
…в углу равномерно шлепают по полу, падая из-под потолка, капли конденсата. Резкие щелчки маленьких комочков жидкости, разбивающихся о камень, пастушьим кнутом пресекают стремление сознания к свободе. Раз за разом, душа сворачивается до размеров капельки воды и летит через Вселенную к светлому миру, миру без истязаний и нравственного подавления, к миру без мордобоя и бессмысленной жестокости. Щёлк! - и хрупкое бытие разлетается в мелкую пыль нереализованных желаний. И снова – сознание капелькой жадно летит на волю, ещё немного, ещё чуть-чуть до выхода из тупика… Щёлк! - очередное ожидание крушения надежд, сводящее с ума…
…щёлк!.. щёлк!.. щёлк!.. Блядь, задолбало!..
…щёлк!.. щёлк!.. щёлк!.. Весь мир сошёл с ума – какая досада!
…щёлк!.. щёлк!.. щёлк!.. А-а-а-а-а, мама, роди меня обратно!
Всё, кажется, я действительно сбрендил. Блин, надо срочно что-то делать: бездеятельность приведет к шизофрении. Шиза косит наши ряды, наши ряды косят траву, трава косит наши ряды, наши ряды косят шизу…
… Гремит засов, сгоняя дрёму. Я умудрился заснуть, сидя на карачках, упершись лбом в откинутый столик. Голова, аккуратно воткнувшись между наваренных уголков, на весу удерживала тело. Шевельнувшись, со стоном завалился на колючий пол: затекшие во сне мышцы отказались работать.
В открывшуюся дверь ввалился караульный, и, увидев меня лежащим, несильно, прямо таки по-товарищески, пнул сапогом в живот:
- Вставай, урод. Дуй на парашу.
В коридоре комендач всучил мне полторапудовую гирю и гусиным шагом повел на оправку. Хрен бы с ней с гирей, дополз бы я с ней до очка в конце концов, но в гальюн губарский из коридора надо было подниматься по метровой высоты лесенке с двумя ступеньками. И это оказалось главным препятствием. Задрать ногу из полуприседа, подтягиваясь одной рукой за перила и балансируя четвертью центнера в другой, было непросто. Ладно, я-то, в конце концов, добрался до отхожего места. А если так кого с жестоким дрищем, сунув гирю в руки, губари на очко потащат? Обгадится бедняга на этой лесенке, как пить дать, не добравшись до вожделенного толчка.
Освободившись от чугунного бремени, вновь погрузился в липкую тишину узилища…
…Загремела отворяемая дверь.
- Э-э, там, давай на выход, - незлобиво процедил выводной, с интересом, как монашка хуй, разглядывая меня.
В караулке, вернув ремни и шапку, сдали невысокому плотному сержанту. Он отконвоировал меня в казарму, передал с рук на руки замполиту, несущему по совместительству бремя дознавателя части. Толкнув речь о вреде дедовщины и запятнанной чести роты, тот ненавязчиво и профессионально начал выуживать из глубин моего сознания, что же произошло сегодня в роте. Рассказывать мне было нечего, тем более в казарме я не ночевал. Следуя наставления отслуживших двоюродных братьев, в приватной беседе строго блюл основную заповедь замкнутого солдатского коллектива – не настучи. В роте всё на виду, стоит лишь украдкой испортить воздух в углу, как с другого конца казармы радостно орут: «Обосрался!»
Правды решил следаку не открывать. День пройдет, он уползёт домой мять тёплый бок мягкой бабы, а мне в роте предстоит с сослуживцами жить безвылазно в течение долгого года. Соврал замполиту, что конфликт мой со старослужащим, якобы, произошёл на межнациональной почве.
- Какой-то старший сержант, - говорю, - назвал меня в столовой чмом очкастым. А я чё, я ничё, я только сказал ему, он тварь ебАная, и на хер послал. Ну а дальше сами знаете, где я ночь кантовался.
В столовской подсобке следак с ротным устроили мне очную ставку, прогнав поочередно перед моими глазами сержантов, бывших вчера в столовой. И как только они их всех нашли? Сержанты на меня грозно рычали, боясь, как бы я не показал на кого-нибудь из них. Зря беспокоились, я не сдал никого. Тем более искомого в толпе не было: тот на губе кайфует в сержантской камере, страдалец херов.
Кратко посовещавшись с замполитом, Плутик отпустил меня, приказав явиться в санчасть на освидетельствование. На выходе из столовой столкнулся с Сашкой Зайцем под конвоем всё того же невысокого крепыша. На Сашкино лицо было страшно смотреть: разбитые пельмени губ криво подпирали измятую сливу носа. Переносицу наискосок к виску пересекала багровая ссадина, теряясь в светлом пушке волос. Левое ухо, раздувшись, обвисло. Интересно, где его так приласкали?
Разбитый глаз осмотрела строгая тётка-глазнюк, успокоив:
- Гематом внутри глазного яблока не наблюдаю. Сосудики за неделю заживут, небольшое кровоизлиянице вот тут, в левом уголке, рассосется, и зеленая муть у тебя в глазу пропадет. Всё будет нормально, только синяк, из-за того, что удар был нанесен сверху, перейдет на щеку.
И я направился в роту…

Рота
Зашагала рота,
Затряслась земля
Эх, служить осталось
Духам дохуя.

Весь оставшийся день рота колобродила, как перебродившая барда. Духов, то по одному, то пачками дергали в ротную канцелярию. Нас строили, разгоняли, и снова строили. Командиры стращали старослужащих жестокими карами, грозились за дедовщину упечь в дисбат, как сидоровых коз, активно сношали дедушек, драли замков. За этой хуевертью меня оставили в покое: весь день ныли отбитые места, тупо болел затылок, кружилась голова. Зашхерившись за спортивные снаряды и радуясь, что никто не трогает, просидел там до самого отбоя.
Ночь прошла спокойно: в роте на дежурство остался замполит. Старослужащие вели себя ниже травы, тише воды, и я, не смотря на саднящие синяки и больную голову, смог, наконец-таки, спокойно заснуть. Спал крепко, без снов…

- Рота подъём!
Скрип кроватей и топот ног взорвали сонную тишину. Сослуживцы совершают утренний обмоцион: давятся на очках, сливая скопленное за ночь. Дедушки сидят на койках, не торопятся. Дембеля вообще не вставали: команда «подъём» их не ебёт. Замполит, отдежурив, уже свинтил из казармы. Власть снова в руках старослужащих. И они используют её на всю катушку.
- Духам построение на улице! Без последнего! Бегом! – встав у дверей с намотанным на кулак концом ремня, похлопывая блестящей бляхой по сапогам, громко орет плотный с оттопыренными ушами; рядом трясут ремнями его помощники.
Повезло мне, что, замешкавшись с одеванием сапог, не успел в гальюн зайти: одним из первых по команде бросился на выход, ужом ввинтившись в выходную дверь. А тем, кто в это время торчал на горшках, не поздоровилось. Дедушки их всех, лупцуя бляхами, с ебухами погнали вон. Больше всех, как всегда, Сралю досталось. Его, негодного в КИП, также определили в нашу роту. Решив спозаранку опорожнить взбунтовавшийся кишечник, он теперь, под хлесткими ударами судорожно пытаясь натянуть штаны на обдристанную сраку, под дружный гогот истязателей, раненным сайгаком скакал к выходу. А там ушастый с пособниками, дружно матерясь и со всего размаха колотя ремнями по жопе, погнали засранца вниз по лесенке. Сраль в этот раз последним оказался, ему так настучали по заднице, что в столовой потом стоя раком ел.
Собрав духов и полугодичников на улице, выводные дедушки организованно погнали наше стадо вокруг казарм. Гоняли круг за кругом, без остановок и передыха, пинками и руганью подбадривая отстающих. Причем сами, хитрецы, с нами не бегали. Встав по углам строения, вокруг которого мы строем сайгачили, издалека секли, чтобы все добросовестно шевелили ножками, не переходя на шаг. По утренней прохладе мне топалось легко, лишь полный мочевой пузырь подспудно давил на клапан, ломая кайф от пробежки.

А после зарядки, не дав отлить, дедушки в умывальнике взяли в оборот. Предложили выбрать, как хочу служить: по уставу или по дедовщине.
- Отлетаешь год, станешь дедом, своих духов гонять будешь, - увещевали дружно.
- Ага, - говорю, - вот только через год мой дембель, какие, на хер, духи?
- Ну не год, полетаешь меньше. Через полгода тебя расслабим, и всё будет заебись, - старые не сдавались, пытаясь на арапа взять.
Не откладывай тухлые дела в долгий ящик – провоняют: гордиев узел дедовщины рубить надо сплеча, сразу же определив свой социальный статус в роте. Как учили отслужившие старшие двоюродные братья: наглость города берет. Взяв быка за рога, имеешь больше шансов занять высокое положение в неуставной табели о рангах. Компромиссы в этом деле рано или поздно приведут на дно армейской жизни.
- Вот такой хер вам в рыло, - и, сжав руку в кулак, рубящим жестом ладони по предплечью, демонстрирую размеры оного.
- Вешайся!!! - страшно ревут старые, лезут стадом, мешая друг другу в страстном желании поставить меня, зарвавшегося, на место.
Прыгаю в угол, спиной вжимаясь в кафель. От выброса андреналина пала красная пелена в глазах, готовлюсь биться до последнего. Единственная мысль буравит разгорячённый мозг: лишь бы не уссаться, когда завалят на пол и начнут топтать ногами. Тут вперед толпы выскакивает вертлявый, с узким лицом под квадратной шапкой и черенком от швабры в руках. Гадко ухмыляясь, замахивается и…

- Рота смирно! – орёт дневальный.
В казарму ввалился ротный собственной персоной, прибыв сегодня раньше обычного. Как по мановению волшебной палочки, народ вокруг мухой рассосался, шипя сквозь зубы мне угрозы.
Старослужащие, находясь наверху пирамиды власти, подобны матерым, гигантским кракенам, жрущим по жизни всех, включая молодых сородичей, кто меньше их размерами и не может за себя постоять. Свои притязания на место в ротной пищевой цепочке я чётко обозначил, недвусмысленно замахнувшись на ёе вершину. Мне повезло избежать неотвратимой расплаты за попранные устои неформальных ротных дел. И, не получив за выпендрёж в рыло, посчитал первый бой выигранным. Каким же я был тогда наивным…
Хорошо тем, у кого в роте окажется авторитетный землячок. Бывает так, что даже живёте вы с ним не в одном городе, а в разных районах одной области, и между домами не одна сотня вёрст. Но ты для него всё равно свой. Если ты не чмо и не чухан, есть шанс оказаться под патронажем у авторитета. У чмошников земель нет. Эта аксиома железобетонна, как гранит. В таких случаях падших дрючат особенно жестоко, с наслаждением приговаривая: «Земляка взъебал, как дома побывал»…

Землячество на национальной почве очень развито у военнослужащих из Закавказья и прилежащих к ним мест. У русских такой сплоченности не наблюдается. Наши старые и черпаки, в основной массе, из мордвы и среднеазиатов. Я же с однопризывниками - из Ближнего Замкадья: с юга Московской области и прилежащих к ней губерний. Авторитетных земляков ни у кого из нас нет. Самый ближний ко мне северный земляк – Юрка из Твери, с юга – Пашка из Видного. Мы одного призыва.
При наведении мостов в других подразделениях всегда задают вопрос:
- Браток, откуда сам будешь?
- С Дмитрова.
- А это где? – город небольшой, естественно название его не на слуху.
- Ты про Москву что-нибудь слыхал?
- Ага! – столицу знают почти все.
- Так вот, Москва это город недалеко от Дмитрова…
- О-о-о!..

Сегодня мне повезло ещё разок. Едва начал драить пол, как подгрёб дежурный по роте:
- Эй, лети в караулку, там к тебе девка приехала. На свиданку полчаса. Проебёшся - на толчки поставлю!
Почти бегом иду на КПП, спешу узреть свою ненаглядную. Вижу, она стоит возле дерева, тоненькая как тростинка, легкий ветерок треплет рыжеватые волосы. Из окна караулки с вожделением пялится на нее какая-то комендантская харя, в темноте проема похотливо блестящая рубиновыми ушами.
Подлетел, поцеловал в губы.
- Какой ты бледный, - ее глаза с мукой смотрят в мое лицо. – И синяк. Это кто тебя так?
- Кто, кто? Дед Пихто! – во мне кипит злоба, но про губу не говорю ни слова. – Урод один по морде съездил.
- Бедненький, - шепчет она, мягко касаясь пальцами моего лица.
- Сигареты привезла?
Она отрицательно качает головой. Мгновенно взъярюсь: у меня нет курева, а она про это забыла. Жопа!
- Мне нужны, понимаешь, очень нужны сигареты! Синий ЛМ, хотя бы пачку. Или мне настанет пиздец! Понимаешь? – жестко говорю, зло глядя в наполнившиеся слезами глаза.
Милая моя! Я навсегда запомнил твой скорбный взгляд, блестящие от слез глаза. И во взоре молчаливый укор моей совести. Прости мою звериную грубость. Прости скотское к тебе отношение. Прости, прости меня великодушно! Прости меня, если сумеешь…
Со свиданки плёлся, с головой утонув в тяжких раздумьях. Мимолетность встречи и тяжесть расставания острыми когтями кровенят сердце. Похоронным вороньим граем хороводятся в черепушке черные мысли. Саднит душевная рана, терпко и немножко томно в груди. Лучше бы ты, дорогая моя девчонка, ко мне сегодня не приезжала…

Сую грязные диски пластмассовых тарелок в посудомоечный агрегат. Рулю процессом в судомойке, как диджей членотрясом на танцполе дискача под ритмы тынц-тынц-тынц. Совершаю однообразные действия сбрендившего робота. Мозг в клинче, бездумно шевелю конечностями под ритмичный рык шипящего агрегата. Отупляющая магия общественно-полезного труда без обязательной спайки тела с разумом превращает бездну времени в единый спрессованный миг.
В делах дискачных мне помогает парень со смешным именем Вениамин. Не мудрствуя лукаво, ротные острословы окрестили его Витамином. Веня - тихий домашний мальчик, внутренней флегмой похож на горячих финских парней. Имеет на длинном нескладном туловище вытянутое добродушное лицо под светлыми волосами и безвольный подбородок. Выуживая из мойки очередную тарелку, он раз за разом низко наклоняется, отчего становится похож на клюющую лягушек болотную цаплю. Я полощу стаканы с ложками, перемешивая их в раковине большим веслом.
Напарник таскает со столов груды использованной посуды. Остальные из столовского наряда, рассосавшись по горячим цехам, вкалывают в поте лица. Старые из наших надсмотрщиков куда-то проеблись. Мы сегодня снова в наряде по столовой, хотя очередь не нашей роты. Что за херня, никто не знает.

Неожиданно гудящая шайтан-машина, поперхнувшись, замолчала. Бессильно обвисла китовым усом защита приемной пасти, внутри журчит переливающаяся вода. В ожидании ремонтников с помощником вручную домываем оставшуюся посуду.
Пришедший электрик, черноволосый недомерок из хозвзвода, с черпаковской стоечкой на чистом хэбэ, осмотрев испорченную машину, осуждающе поцокал языком:
- Вай, слюшай, вчера её чинил. Опять не хуючит, да?
Ответа он не ждал. Набивая себе цену, разложил на столе потертую портянку электрической схемы. Вскрыл кожух посудомойки и завис, уставившись в электрические кишочки агрегата.
- Чего, - спрашиваю, - не выходит каменный цветок?
- Отлезь, а? - отмахнулся он, задумчиво перебирая пучки разноцветных проводов.
Долго он так медитировал. Поборов гордыню, позвал на помощь. Рысаком прискакал подвижный и тощий электрический дух и махом мойку оживил, сменив сгоревшую вставку.

Нас, работников ножа и мочала, погнали за продуктами на продсклад. Овощерезы, чертыхаясь, понесли на горбу мешки с картофелем, а мне с Витамином складской прапор указал на стоящий в холодной кладовке бочонок. Круглый и тяжелый, неудобно его было тащить. И для ухватистости к себе не прижмешь - от него воняло.
В разделочной, куда мы приволокли свою ношу, поварской топориком тюкнул в дно бочонка и зажал нос: в помещении густо запахло обгадившимся мамонтом. Слив вонючий рассол, вынул дно. В цинковое корыто вывалил содержимое бочонка - солёную селедку. Это сегодня в столовой будет на обед. На открытом воздухе в зеленоватой селёдочной слизи зашевелились белесые черви, выползая изнутри протухших рыбьих тушек...

Ну а после обеда начался ад. Море грязной посуды, таскаемой со столов, разливными волнами тарелок в несколько этажей громоздилось вокруг. Я еле успевал совать их в приёмник шайтан-машины. Вдруг этот чудо механизм, глухо хлопнув, испустил из своего чрева зловонный дух горелой изоляции и скоропостижно замер. Из хозвзвода примчались электро-мондёры и в поисках неисправности закрутили вокруг замершей бандуры шаманские танцы с бубном.
Тем временем, посуда мылась врукопашную. Наш судомоечный коллектив пополнился двумя бойцами. Каждому досталась индивидуальная мойка из стоящего вдоль стены ряда. Я по-прежнему полоскал стаканы с ложками. Намыливая тряпки хозяйственным мылом, согнувшись в три погибели над нержавеющими ёмкостями, пацаны голыми руками перетирали тарелки с мисками. И тут у нас приключилась Венеция: слив из моек наглухо забился чем-то, и вода, переливаясь через верх, начала растекаться по полу. Притопавшие по вызову ссан-техники увлечённо ковырялись дерьмопробойником в чугуниевых трубах, но так и не смогли устранить запор. И еле шевелясь, как обосранные, неспешно принялись размонтировать систему на составляющие. А мы, с разбухшими ногами в сырых сапогах, весь день топтались в воде по щиколотку, перемывая грязную посуду. А после попарно в бачках добросовестно таскали грязную воду с полов на задний двор в яму с пищевыми отходами.
В механической мойдодырке навернулась какая-то ответственная хреновина. Получить деталь на замену ремонтники могли не ранее завтрашнего дня, поэтому вся вечерняя посуда опять полоскалась нами с помощью средств малой механизации – тряпки и мочала. Хорошо, что говночисты обеспечили беспрепятственный отток воды в канализацию: не хватало, в довершении всего, опять воду с полов пердячим паром удалять. И так уж намотались за день…

Прибыв с наряда и пройдя занудную процедуру вечерней поверки, отправился приводить себя в порядок. Сапоги, набив бумагой, поставил в сушилке подальше от батарей, чтобы кожа не скукожилась от воздействия иссушающего жара. Прецеденты порчи обуви при неправильной сушке бывали. На днях деятель один, для ускорения процесса выведения влаги, воткнул на ночь мокрые насквозь кирзачи прямо на горячий радиатор и получил утром вместо сапог маломерные эмирские туфли с загнутыми вверх носками, которые совершенно не лезли на ноги.
С наслаждением вымылся по пояс в рукомойнике. Ополоснул с мылом голову - при короткой стрижке это не отняло много времени. И, простирнув портянки, похромал на ноющих ногах вешать их на просушку.
Выйдя из умывальной, наткнулся на скучающих дембелей. Плотный, с оттопыренными ушами, стоял у меня на пути. Второй, похожий на пузатое кресло с колченогими ножками, глядя на меня тупым, заплывшим салом взглядом, матерно потребовал сигарету. Как меня учили отслужившие двоюродные братья – как поставишь себя в роте, так и заживешь - дембелей я послал в пешее эротическое. Дальнейшее общение с ними было коротким, как вспышка молнии. Пузатый саданул носком сапога по голени, а ушастый, пнув кирзачем под дых, сбил меня с ног. Остальное помню плохо: потолок и стены закружились в диком танце, тело футбольным мячиком покатилось по полу. Очухался я на холодном кафеле под рукомойником. Во рту чувствовался привкус крови, ноющая грудина не давала воздуху протолкнуться внутрь. Горела отбитая нога, саднил правый бок, темнело в глазах от резкой боли в ребрах на вдохе. Два удара, и я лёг, как труп. Впредь мне хороший урок: за свои слова нужно отвечать, но один в роте не воин.
Забившись в учебное помещение, уселся пришивать отлетевшие пуговицы. Работаю иголкой, а в голове мрачные мысли вертятся, обида гложет грудь: мимоходом, ни за что, схлопотал люлей по самые бакенбарды. Понимаю, что язык мой – враг мой: не надо было тех уродов посылать. Хорошо, что легко отделался…

В роте оживление: сегодня духов прошлого призыва, тех, кто заслужил, переводят в черпаки. У них сегодня долгожданный, кровью и потом выстраданный день. Старички готовят по этому поводу праздничный стол. Из столовой духами, под полой, пронесен в мисках мясной навар, у поваров затребован целый армейский термос отварной картошки. В каптерке заныканы тайно несколько литровых баллонов «Кремлевской». Ротные кулинары сбились с ног, строгают селедочку с зеленым лучком, дербанят трехлитровую банку маринованных огурцов, в пластиковой полторашке мешают сладкий раствор «Зуко», мажут маслом бутерброды к чаю. Чифирбаки гудят на полную мощь, в одном из них доходят вареные яйца. Вкусные запахи, проникая с креста в открытую дверь, будоражат наше воображение.
Нам дана команда строится. Стоим плотной шеренгой, заняв в длину всю взлетку. С фланга вольготно расположились дедушки, за ними возбужденно кучкуются «старые» духи. Перед нами выскочил высокий плечистый парень. Мрачно осмотрев строй, забегал он нервно, нарезая круг за кругом. Щекастый мордоворот с длинной челкой пшеничных волос. Ушитая афганка обтягивает могучие плечи, на широкой груди лазуритом переливается иконостас армейских значков. Высокая стойка воротника, сияя белизной толстенной подшивы, подпирает по-барски задранный ковш подбородка. На плечах золотятся сержантские лычки. Квадратная шапка казацкой кубанкой лихо сдвинута на затылок, ушитый китель подпоясан звенящим по мудям ремнём. Для антуража не хватает перекрещивающихся на груди пулемётных лент.

- Я ваш командир и родный батька, - брезгливо кривя рот, говорит сержант, рывком головы откидывая со лба длинные пряди волос.
- Махно, - хрюкнули сбоку, сдерживая смех.
Молчать, уроды, я сказал! - мордоворот медленно прошёлся вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица.
Он слегка навеселе, но кураж на исходе: пьяного павиана скоро сменит рыкающий лев. И тогда – молитесь на ночь, салабоны!
- Я опускать вас не буду. Вы не на гражданке. Вы в армии. За малейший проёб я вас буду Е&АТЬ! – Махно, нервно дергаясь, тормозит свой бег и медленно обводит наш строй блестящими глазами.
В казарме повисает мёртвая тишина, прерываемая бульканьем чифирбаков и руганью накрывающих праздничный стол.

– Стоять смирно, еблом не щёлкать, мудями не звенеть! Ясно?! – сержант глыбой нависает над нашими головами.
Старые одобрительно загыгыкали. Мы напряженно молчим.
Не слышу! – стальной взор серых глаз впился в наши лица.
- Так точно! – гаркнули мы.
- Что так точно?!
- Так точно, ясно!
- НЕ СЛЫШУ!!!
- ТАК ТОЧНО, ЯСНО!!! – кричим, сотрясая стекла.
Стоим, не дышим. Стараемся сжаться, забиться в пол, спрятаться от брызжущего слюной бешенного скота. Краем глаза напряженно слежу за мечущимся вдоль строя придурком. От этого дерганного всего можно ожидать. Нельзя допускать, чтобы застиг он врасплох, ударив по жизненно важному месту. Тут снесло Махно куда-то вбок, хекнул он, ногой выбивая жертву из строя. Хочется обернуться, посмотреть на стекающее по стене тело – кто это, - с хрипом пытающееся глотнуть воздуха. Но, блин, нельзя шевелиться, зверь только и ждет этого, чтобы налететь, сбив с ног, и топтать, рвать, терзать плоть поверженного.

К нему подошел, кажется, Вахмистров и, по-дружески обняв за плечи, что-то втолковывая, повел в каптерку: анархо-белогвардейская смычка, блин. Туда же гуртом потянулись старослужащие и ожидающие перевода будущие черпаки.
- Чё встали? – на нас смотрит толстогубое мурло из-под малюсенького козырька задранной на затылок кубической шапки. – Разойтись! – стоим недоумённо. - Чё, команда не ебёт? Бегом, мать вашу!

Мы - духи. В армейской неуставной табели о рангах наше место на полах и возле параши, мы находимся внизу ротной пищевой цепочки. Нам ничего нельзя, мы бессловесная бесправная скотинка. Нами может помыкать любой. Обязанностей – без границ. Мы имеем право на обязательный труд, и обязательное право на труд после труда. Вокруг одни командиры: и по уставу, и по сроку службы, и по своему хотению. Каждый сколько-нибудь значащий вояка старается показать свое превосходство. И чем сильнее гоняли его старослужащие в прошлом, тем изощренней он сейчас издевается над бессловесными и забитыми духами.
Хозяйственные и бытовые работы по обеспечению жизнедеятельности ротного организма лежат на младшем призыве. Дедушкам и дембелям работать западло: молодые выполняют поставленную задачу за себя и за того парня. Объемы возрастают при этом вдвое, а то и вчетверо, если бурые черпаки сбагривают духам и свою работу. В этом случае вся пахота взваливается на наши хилые плечи, правда за невыполненный урок огребают все: и духи, и черпаки. На припашках дедушки выбирают себе почетную роль надсмотрщиков, подгоняя оплеухами молодежь. Будешь тормозить – получишь сапогом или бляхой ремня по ребрам.

[other1313]

"Божественная комедия" Алигьери курит в сторонке